Шмуэль-Йосеф Агнон - Овадия-увечный Страница 4

Вспоминал случившееся и не мог уже думать ни о чем другом. И тот же трепет, что ощутил он, когда стоял у ее постели, опять охватил его сердце, сотряс все его существо — поднялся и усилился во сто крат. Вскакивал Йехуда Йоэль со своего места и клялся, что не повторит грешного поступка, что добрый нрав победит дурной, но с каждой новой минутой все более отчетливо являл перед ним Сатана обнаженное девичье тело, так что под конец уже сожалел, что не оставалась его рука дольше на ее груди. Вспомнил Йехуда Йоэль, как однажды помог Овадии подсчитать его деньги. Спросил себя Йехуда Йоэль: почему же не покусился ты на деньги — не взял ни гроша от них? Ведь, поскольку должен был отослать их в счет налога за бракосочетание, за подпись от общинного совета, мог утаить часть, и никто бы — ни Овадия и никто другой — ничего никогда не узнал бы и не почувствовал, но ведь не взял ни полушки, а если бы взял, все равно получил бы Овадия свою бумагу вовремя. Запылало лицо Йехуды Йоэля от стыда, как смородина. Украсть? Что за мерзкий помысел! Даже принялся трясти рукой в воздухе, будто приклеилось к ней что-то гадкое, и от ужаса весь вспотел. Огляделся вокруг, как взаправдашний вор, — не прочел ли кто его мыслей? Только когда убедился, что никто ничего не заметил и не заподозрил, перевел дыхание и поднял голову с облегчением. Упал его взгляд на скрижали Завета. Подумал: разве заповедь «не укради» не равна заповеди «не пожелай»?[5] Кто предостерег от одного, предостерег и от другого. Почему же в первом случае вышел ты с миром, а во втором — только взглянул и погиб? Но даже больше, чем сокрушался Йехуда Йоэль о своем преступлении, сожалел он о том, что открыт теперь путь к греху.

В тот же день случилось ему прослушать проповедь одного мудреца, наставлявшего, что как не знаем мы, чем прельщало прежние поколения идолопоклонство, так и будущие поколения не узнают, чем прельстил нас разврат. Сказал Йехуда Йоэль: ведь из Талмуда знали сыны Израиля, что нет истины в идолопоклонстве, и потому не совершали идолопоклонства, кроме как для того, чтобы сделать разврат дозволенным. То есть совершали идолопоклонство не ради него самого, а лишь ради кровосмесительства и блуда. И так трактует рабби Шломо бен Ицхак: когда охватывала их страсть к разврату, говорили: сбросим с себя бремя Торы, и некому будет упрекнуть нас в потакании собственной похоти. А к идолопоклонству не было у них рвения. В любом случае, если вспомним и сопоставим, какова была страсть к разврату и кровосмесительству у первых поколений, то обнаружим, что ослабела ее сила и вырвано ее жало.

Когда настало утро другого дня, встал он и укрепил себя изречениями мудрецов, и решился уже разбудить ее и тотчас уйти. Но обуяла его похоть пуще прежнего и заставила его руку лечь на грудь ее и не отрываться, и двигаться дальше, пока не насытится ладонь нежностью плоти ее. Тотчас осознал всю низость своего поступка. Устрашился, что закричит девица и опозорит его, но успокоил себя: спит она и ничего не чувствует. А если даже и чувствует, ведь сможет он сказать, что ничего дурного не имел в виду, а лишь хотел разбудить ее. Разве не поверят ему? Дядя его был еще не женат и соблазнил служанку, но не сказали ему: помни дела свои первые! Правильно учили мудрецы: если вздумал человек взять себе жену, пусть проверит вначале братьев ее, потому что сыновья в большинстве своем идут в братьев матери. И опять не убрал руки своей с ее груди.

Если совершил человек преступление, да еще повторил его, привыкает к содеянному. И с этих пор, как наступал час идти в ешибот, не мог устоять против соблазна. И не только на рассвете, а во всякий час, как случалось ему находиться дома, и никого из домашних не было рядом, не удерживался от блуда. И так это у них повелось: она сидит у печки, чулок в руке и клубок ниток на коленях, и притворяется, что дремлет, а он приближается потихоньку, кладет руку ей на грудь и играет клубком, что в подоле ее.

И не утаилось это от приказчика. Положил приказчик руки ей на плечи и сказал:

— Будешь слушаться меня — хорошо, а нет — сообщу обо всем хозяйке.

И с тех пор командовал ею, как хотел.

Дело было в ночь под Рождество. Отправился хозяин играть в карты и передал ключи от лавки приказчику. Принес приказчик ключи в дом лавочника и не нашел там никого, кроме Шейне Сарел. В тот час занималась Шейне 6Сарел тем, что перестилала постели и стояла как раз возле кровати Йехуды Йоэля. Взбила уже тюфяк и накинула простыню, взбила подушку и проверила — нет ли где комьев, не застряла ли между простынь соломинка из тюфяка, — чтобы не потревожила, не дай Бог, не смутила сон Йехуды Йоэля! И вот, пока стояла она так беззащитная, обхватили ее с силой две грубые руки, и запах Рыжего, который не могла выносить, ударил в ноздри. Повалил приказчик ее на кровать и сам повалился на нее. И дышал тяжело, как кузнечный мех. Две-три минуты лежал с нею. Потом оттолкнул ее и сплюнул.

Позднейшие их встречи проходили не так. Не как в тот раз, а совсем как у людей — вначале сидели они и беседовали о том о сем. На чердаке под крышей стояла кровать — в праздник Суккот пользовались ею, чтобы исполнить, как положено, заповедь Суккот.[6] Всю зиму на кровати этой был навален лук, а на стене над ней был вбит гвоздь, на котором висела старая шуба. Сняли шубу с гвоздя и постелили на кровать. И вот, Шейне Сарел поднимается на чердак — взять корма для птицы, — а тут Рыжий прыгает на нее из угла и трубит ей в ухо, и карандаш, что торчит у него за ухом, тычется ей в лицо, и тотчас начинает Шейне Сарел дрожать, руки ее сами собой сползают на живот, а он обхватывает ее изо всех сил и держит, пока она не сдастся.

Все еще лежал Овадия в больнице и тучнел, как вепрь, и все посетители, глядя на него, поражались: что это крепкое создание делает тут между больными? Даже служитель подмигнул однажды и сказал:

— Овадия этот не болеет в остальные дни года, а только в субботы и праздники!

Но сестра милосердия заступилась за него и объяснила:

— Снаружи он здоров, да изнутри болен.

Это как, например, выходит человек на рынок — купить чего-нибудь — и не знает, что у него больные почки. И вдруг падает и умирает. Убиваются по нему родные и плачут: вчера был здоров, а сегодня простерт бездыханный! И не ведают, что на самом деле Ангел смерти давно уже ходил за ним по пятам.

Служитель сует Овадии градусник под мышку и говорит:

— Счастье твое, Овадия, что напали на тебя эти разбойники и поколотили. Если бы не этот случай, истаял бы ты, как свечка. Бога благодарить ты должен, избавлением своим обязан ты этим ранам. Дай-ка погляжу твою температуру.

Притворяется Овадия, что достает градусник, а сам вытаскивает из-под мышки ложку или вилку — или расческу. Нравится Овадии смешить людей. Не опасны теперь его болезни.

Однажды в четверг стояла Шейне Сарел у стола и месила тесто, а Йехуда Йоэль, хозяйский сын, сидел напротив нее и копался в «Книге рифм»,[7] отыскивая удачные созвучия, которыми смог бы украсить собственное поэтическое сочинение. Итальянские рифмы, рожденные в недрах музыкального языка той страны, но совершенно не соответствующие местному наречию, он отверг. Мечтания и мысли Йехуды Йоэля витали в иных сферах, сознание его было рассеяно, он перелистывал страницы и поглядывал на стоящую перед ним Шейне Сарел, которая слегка покачивалась в такт своим движениям. Все члены его расслабились, взгляд затуманился, он сидел против нее, словно погруженный в дремоту, и приятное томление и грусть теснили его сердце. Постепенно позабыл он о рифмах, а принялся размышлять о том, что до сих пор не женат, не познал главного наслаждения в этом мире и, может, умрет вдруг, так и не изведав вкуса жизни, — как случилось с рабби Гершомом Хефецом, составителем этой книги, скончавшимся в восемнадцать лет.

Шейне Сарел тихо занималась своим делом, подхватывала тесто и складывала пополам, и еще пополам, и снова раскатывала, и при каждом движении вздрагивал и вздымался ее грузный набрякший живот. Тот день был праздничным у христиан, в связи с чем лавка была закрыта, и хозяйка сидела дома, занятая какой-то своей работой. Поглядела хозяйка на Шейне Сарел и сказала:

— Сдается мне, Шейне Сарел, что ты пополнела. Что-то очень уж вздулся у тебя живот!

Покраснела Шейне Сарел. Завопила хозяйка:

— Подлая! Убирайся отсюда, сию минуту!

Шесть месяцев уже носила Шейне Сарел младенца в утробе. Когда остыл немного гнев хозяйки, глянула она на сына — проверить, понял ли он что-нибудь из всего случившегося. Но Йехуда Йоэль будто ничего и не слышал, глаза опущены в книгу — поглощен размышлениями о содержании той главы, в которой безутешный отец оплакивает безвременно почившего сына:[8] на что жаловаться живому человеку, преодолевшему грехи свои?