Евгений Чириков - Юность Страница 40

— Перестань! Не плачь, не надо унижаться… — шепчу я дрожащими губами, а у самого тоже прыгают из глаз слезы… А колокола радостно трезвонят и гул стоит в ушах от этой колокольной музыки. Помощник смотрителя отвернулся, потихоньку смахнул перчаткой слезу и стал сердито откашливать.

— Насморк получил, — говорит он в пространство и сморкается.

— Кулич получил? Пасха понравилась?

— Да, да, мама, всё очень понравилось. А вот ты совсем постарела.

— Я сильно хворала. Думала, не встану и не увижу больше тебя… Ах, ты!..

Опять обняла, целует и что-то шепчет…

— Мама, расскажи, что на воле!..

— Погоди!.. Дайте воды!.. Нет ли воды…

— Дайте воды! — строго крикнул помощник смотрителя.

Мама напилась воды.

— Натворил ты бед…

— Каких, мама, бед?.. Ты меня пугаешь…

— Да теперь уж ничего, а было время… Эх, вы, ребятишки!..

— Рассказывай же! Не мучай, ради Бога!..

Мама покачала головой и начала рассказывать: приезжал из Симбирской губернии помещик, отец, «этой особы»…

— Моей невесты, мама, невесты!

— Ну, да, невесты…

— Ну, ну!.. Скорей же, не мучай!

— Сейчас, сейчас… У меня часто боли вот здесь. Говорят, камни в печени… Ох! Прошло…

— Она здорова? да?..

— Теперь поправляется, а было время, думали — не выживет…

— Что такое? Ради Бога!..

— Приезжал отец и рассказывал, что его дочка требует, чтобы ты женился на ней.

— Ах, мама! Вы или ничего не поняли, или не хотите понять… Я люблю ее и мы давно решили с ней повенчаться. Она требует не от меня, а…

— Ну, да… Отец не хотел, а теперь приехал и сам просит, умоляет…

Ужасные новости рассказывает мать: Зоя, моя милая белая голубка, была на краю могилы: она выпила целую коробку порошков морфия и два дня ее отнимали у смерти, мешая всеми средствами ее сну, готовому каждую минуту перейти в сон вечности. Оставила какую-то записку — мама не знает, — но теперь отец приедет в Казань и будет хлопотать, чтобы нам разрешили обвенчаться…

— Зоя… Ах, какая ты… Но она теперь здорова?

— Да, а потом еще отняли у нее револьвер…

Я ходил взад и вперед по конторе и, хватаясь за голову, напряженно думал о том, как сделать, чтобы сохранить белую голубку от возможного повторения такой непоправимой ошибки.

— Мама, если ты меня любишь, я прошу тебя немедленно поехать к ним в имение и поберечь Зою. Знай, что если она… умрет, я — тоже…

— Да теперь уж не умрет.

— Почему ты так уверена?

— Отец скоро привезет ее сюда.

— Зою? Сюда!

— Да. Она требует.

— Молодец!.. Ах, какая она… Я ходил и смеялся от радости.

— А ты посиди около меня… Всё ходишь… Эх, ты!.. Смутил девушку… Молод еще. Ну, да уж если дело так вышло, твой долг…

— Какой долг?.. Не долг, а мое счастье, моя радость, моя жизнь!.. Ты, мама, ничего не понимаешь… Или не желаешь понимать.

— Во всяком случае тебе надо сперва выйти из тюрьмы, почиститься, пообшиться… Вон какие волосы отрастил. Неужели вас здесь никогда не стригут…

И смешно, и досадно; хочется наговорить матери дерзостей и хочется обнять, поцеловать и сказать:

— Милая, старенькая, седенькая мамочка, перестань ты, пожалуйста, говорить благоразумные глупости!..

— Мы обвенчаемся здесь, в тюрьме.

— Вот так радость!.. Ну, а потом?

— Потом… Потом я буду досиживать, а она…

— Досиживать?.. Медовый месяц ты будешь досиживать… в тюрьме!..

— У нас, мама, никаких медовых не будет… Глупости! Мещанство!..

— Вот послушайте, господин смотритель, как нынче рассуждают…

— Ммм… да. Их дело…

— У нас всю жизнь будет медовый месяц…

— Ах, Бог с вами!.. Не поймешь вас…

— А дожидаться, когда ты добудешь денег и возьмешь на поруки… Слуга покорный…

— Бог даст, это выйдет скоро… Надеюсь после Фоминой выкупить тебя, озорник… Муж!.. Ну, какой ты муж?!. Смешно смотреть…

— Ну, мама, не забывай, что мы здесь не одни… Нас слушают…

— Я не слушаю, — пробасил помощник смотрителя.

— Не слушаете, а реплику подаете очень быстро и кстати…

— Не спорь, Геня!..

— А ты, мама, всё-таки привези мне летнюю пару, пальто, новую шляпу с большими полями… И еще духов! Ландыша…

— Эх, жених…

— Ну, будет, мама, острить, а то рассержусь…

— Да дай Бог!.. Она, видно, из хорошей семьи… У них, говорят, больше шестисот десятин земли в Симбирской губернии…

— Ах, мама, уши вянут… Чорт с ними, с десятинами!..

— Свидание кончилось…

— Позвольте, господин смотритель, по случаю Пасхи-то побыть мне подольше!

— Не могу. Не один ваш сынок у нас. Другие тоже желают иметь свидание. А затем, я и сам… Я должен разговеться, как принято…

— Не проси, мама!.. До свидания… Когда придешь?..

— В среду обещали… Ну, будь здоров!.. Теперь буду хлопотать о поруках… Прощай! Христос с тобой…

— Кто дал, мама, денег?..

— Догадайся!..

— Свидание кончилось… Прошу вас, мадам…

— Иду, иду…

— Калерия!..

— Кто, мама?..

— Пожалуйте в камеру!..

…Калерия… Калерия… Меня выкупает Калерия… Как же это?.. Это невозможно!.. Я не могу так… Я не хочу так…

В голове кружились мысли, как опадающие листья под осенним ветром; я шел пошатываясь и спотыкаясь, словно пьяный… Лицо мое горело от стыда, а руки тряслись, как у преступника, только что выбросившего обагренный кровью нож…

Так вот он, этот странный вещий сон в пасхальную ночь!.. Белая голубка и черный коршун… Нет, я боюсь свободы, которую мне приносит эта черная птица…

— Что мне делать, что мне делать?.. Господи, что мне делать?..

В каком-то кошмаре прошли первые три дня Пасхи. Безостановочно трезвонили колокола, в ушах гудел беспрерывный звон, болела голова от вихря дум, от напряженного искания выхода из так зловеще складывающихся случайностей. Сердце то стучало тревожно, то словно переставало биться, и холодный пот появлялся на лбу. Я ходил по камере, ходил до полного изнеможения, валился в постель, сжимал подушку и шептал:

— Не знаю, ничего не знаю… Надо вам обеим сказать всю правду… Тебя, Зоя, я люблю, безумно люблю, а тебя, Калерия, я ненавижу… Тебе, Зоя, я не могу отдать чистоты, потому что я отдал ее Калерии, а ты, Калерия, не думай, что, выкупив меня за три тысячи из каменной клетки, ты купишь и вернешь прошлое: оно невозвратно и ни за какие миллионы ты не вернешь его. Пред тобой, Зоя, я глубоко виноват; если можешь, прости и люби; если не можешь — прощай, мне больше нечего ждать и незачем жить… А ты, Калерия, ты… должна упасть на колени перед чистой белой девушкой и сказать, что ты отняла мою чистоту, да, отняла…

По ночам меня мучили сны, то зловещие, то грубо чувственные: в этих снах являлась то белая, то черная женщина, иногда одна превращалась в другую, и когда я склонялся над плачущей девушкой с золотыми волосами, чтобы утешить ее, — я пугался от неожиданного превращения: вместо слез раздавался хохот, вместо золотых волос на меня падали волны черных, как поверхность расколотого куска черной смолы, вместо грустных синих глаз бесстыдно сверкали чувственным пламенем — черные…

— Что же делать?.. Мне кажется, что я схожу с ума. Калерии я могу сказать в лицо всё, что хочу сказать, но Зое… Как я скажу Зое, что я уже познал женщину и что этой женщиной была та, которая меня выкупила из тюрьмы?.. Нет сил сказать…

— Трус, презренный трус!.. Зоя не боялась смерти, а вот ты, трус, боишься даже рассказать о том, чего ты не имеешь права скрыть от любимой девушки…

— Скажу, скажу, всё скажу!.. Делайте со мной, что хотите… Мама, если бы ты могла быть другом своего сына… Но ты не поймешь… Ты — родная и чужая… Мама, погоди вносить деньги: я боюсь этих денег… Сейчас я напишу тебе.

«Милая, хорошая мама! Погоди вносить за меня деньги Калерии. Сперва я должен написать ей письмо и подождать ответа. Быть может, я еще не захочу воспользоваться добротой Калерии. В среду, при свидании, я объясню тебе подробнее, а пока умоляю, требую, чтобы ты не выкупала меня на эти деньги. Геннадий».

Не успеет мама получить этого письма: сегодня — вторник… Надо послать телеграмму…

«Мама, требую не брать меня на поруки, завтра переговорим. Геннадий».

— Что вы стучите? Чего надо?

— Мне необходимо послать телеграмму матери. Немедленно!

— Смотрителя нет, а без него — нельзя.

— Пошлите в жандармское. Немедленно! Надзиратель прочитал телеграмму и позевнул:

— Ладно… Только едва ли…

— Чего «едва ли»? Немедленно!

— Время праздничное, навряд полковник будет дома сидеть.

— Это не ваше дело!

— Да вы не кричите! Захочу, так и вовсе не пошлю. Никакой тут экстренности нет: никто не помирает. Стало быть, и полежать до завтра может…