Земля людей - Антуан де Сент-Экзюпери Страница 40

— Теперь ты наш сын.

Согласно закону он был и моим сыном.

И Барк расцеловал всех своих отцов.

Пока не настал час отъезда, тянулся приятный для него плен в нашем бараке. Он заставлял по сто раз на день описывать ему нетрудное путешествие: он сойдет в Агадире, и ему вручат в этом аэропорту билет на автобус до Марракеша. Барк играл в свободного человека, как ребенок играет в путешественника: возвращение к жизни, автобус, толпы людей, города, которые он увидит снова…

От имени Маршаля и Абграля явился ко мне Лоберг. Нельзя допустить, чтобы, сойдя с самолета, Барк умер с голоду. Они дали мне для него тысячу франков: Барк сможет жить на них некоторое время, пока найдет работу.

Мне вспомнились старые дамы из благотворительных обществ, которые «делают доброе дело», давая двадцать франков, и еще требуют благодарности. Авиационные механики Лоберг, Маршаль, Абграль, давая тысячу, не занимались благотворительностью и меньше всего думали о благодарности. Не были они движимы и жалостью, как те же старые дамы, мечтающие о счастье. Они попросту помогали вернуть человеку его человеческое достоинство. Они, как и я, слишком хорошо знали, что, когда пройдет угар возвращения, первой верной подругой, которая встретит Барка, будет нищета и что не пройдет и трех месяцев, как он будет надрываться, выворачивая шпалы где-либо на прокладке железной дороги. Он будет менее счастлив, чем здесь, у нас в пустыне. Но он имел право оставаться самим собой и жить среди близких.

— Ну вот, старина Барк, поезжай и будь человеком.

Самолет вздрагивал, готовый к отлету. В последний раз взглянул Барк на унылые просторы Кап-Джуби. Перед самолетом столпилось около двухсот арабов, чтобы посмотреть, как выглядит раб на пороге жизни. Случись в пути авария, они опять схватят его.

А мы прощально махали рукой нашему пятидесятилетнему новорожденному, немного взволнованные тем, что отваживаемся выпустить его в свет.

— Прощай, Барк!

— Нет.

— Как «нет»?

— Нет. Я Мохаммед бен Лхаусин.

Последнее известие о нем принес нам араб Абдаллах, который по нашей просьбе помогал Барку в Агадире.

Автобус отправлялся лишь вечером, у Барка был впереди целый день. Сначала он долго и безмолвно бродил по городку, и Абдаллах, догадавшийся, что он чем-то озабочен, забеспокоился:

— В чем дело?

— Ничего…

Слишком широк был простор этой неожиданной свободы, и Барк еще не мог ощутить, что родился заново. Он, правда, чувствовал смутную радость, но, помимо этого, между вчерашним и сегодняшним Барком не было никакой разницы. А между тем отныне он разделял на равных началах с другими людьми и солнце и право усесться здесь, под навесом арабского кафе. И он сел, заказал чаю для Абдаллаха и для себя. Это был его первый жест хозяина: такая власть должна была бы преобразить его. Но слуга без удивления налил ему чай, как будто в этом не было ничего особенного. Наливая чай, он не чувствовал, что славит свободного человека.

— Пойдем в другое место, — сказал Барк.

Они поднялись к Касбе, которая господствует над Агадиром.

К ним подошли маленькие берберские танцовщицы. Они были такие приветливые и ласковые — Барку показалось, что он оживает: сами того не зная, они приветят его вступление в жизнь. Взяв Барка за руки, они предложили ему чаю, очень мило, но так же, как предложили бы это всякому другому. Барк захотел рассказать им о своем воскресении. Они ласково смеялись. Они были рады за него, раз он был рад. Чтобы привести их в восторг, он добавил: «Я Мохаммед бен Лхаусин». Но это их и вовсе не удивило. У каждого человека есть имя, и многие возвращаются издалека…

И он снова потащил Абдаллаха в город. Он бродил возле еврейских лавчонок, смотрел на море, думал о том, что может идти куда хочет, что он свободен… Но свобода эта показалась ему горькой: она особенно ясно давала ему почувствовать, как он оторван от всех.

Прошел ребенок — и Барк погладил его по щеке. Ребенок улыбнулся. Это не был господский сын, которому льстят. Это был слабый ребенок, которого Барк одарил лаской. И он улыбался. Этот ребенок разбудил Барка — и благодаря слабому ребенку, который должен был ему улыбнуться, Барк ощутил немного свое значение на земле. Что-то зрело в его душе, и он шел теперь размашистым шагом.

— Что ты ищешь? — спрашивал Абдаллах.

— Ничего, — отвечал Барк.

Но, наткнувшись за поворотом улицы на кучку играющих детей, он остановился. Это здесь. Он молча взглянул на них. Затем, отойдя к еврейским лавочкам, вернулся, нагруженный подарками. Абдаллах возмутился:

— Вот дурак, не трать же ты деньги!

Но Барк не слушал его. Он величественно сделал знак каждому. Маленькие ручки потянулись к игрушкам, браслетам, вышитым золотом туфлям. И каждый ребенок убегал, как дикарь, крепко зажав в руке свое сокровище.

Услышав об этом, другие агадирские дети прибежали к нему: Барк обул их в золотые туфли. И другие дети, уже из окрестностей Агадира, до которых тоже дошел слух, примчались с криками к черному богу и, вцепившись за его одежду раба, требовали своей доли. Барк разорялся.

Абдаллах решил, что он «сошел с ума от радости». Но я думаю, что для Барка дело было не в том, чтобы поделиться излишком счастья.

Он снова был свободен, он обладай основными благами: правом на чью-то любовь, правом направиться на север или на юг, правом зарабатывать хлеб своим трудом. На что ему эти деньги… Ведь им владела, подобно чувству голода, потребность быть человеком среди людей, восстановить связь с людьми. Агадирские танцовщицы были ласковы со старым Барком, но он так же легко расстался с ними, как и встретился: они не нуждались в нем. Слуга в арабском кафе, прохожие — все уважали в нем свободного человека, как с равным делились с ним своим солнцем, но ни один из них не показал, что нуждается в нем. Он был свободен — слишком свободен, он даже не ощущал тяжести своих шагов на земле. Ему недоставало тяжести человеческих взаимоотношений, которая затрудняет движения, — слез, прощаний, упреков, радости — всего того, что человек укрепляет или рвет каждым жестом, — той тысячи уз, которые привязывают его к другим и отягощают его. А теперь с Барком были уже связаны тысячи надежд…

Так в великолепии солнечного захода над Агадиром, в прохладе, которая так долго одна только и была для него и долгожданной лаской и единственным