Фредерик Сулье - Мемуары Дьявола Страница 41

Итак, жил да был в Тулузе нотарий — некий господин Литуа. Его больше нет, хотя он еще не умер. Попросту говоря, он больше не работает, ибо недавно ему стукнуло шестьдесят пять лет и его доход достиг твердых шестидесяти тысяч ливров в год после тридцати лет беспорочной службы. Это человек-контракт; если пригласить его на обед, он ответит:

«Я подписал другое обязательство».

Когда же он заходит к Эрбола за деликатесами, то говорит:

«Я хотел бы сделать приобретение в виде греческой куропатки или тетерева; беру этот холодец из головы кабана и все ее содержимое; пришлите мне эту форель в надлежащей форме».

Кроме всего прочего, он настолько влюблен в свою профессию, что выучиться на нотариуса, быть нотариусом, работать нотариусом — всегда казалось ему верхом устремлений, совершеннейшим счастьем и высшим из наслаждений для мужчины. Так что ты ничуть не удивишься, учтя его наклонности, что он до столь преклонного возраста не мог оторваться от любимого дела. И все-таки почечные колики — результат многолетней верности сафьяновому креслу — уведомили его, что настала пора бросить контору и сменить сидячий образ жизни на длительные прогулки и свежий воздух. Двенадцать лет назад{108} он решил продать свою слишком тяжкую ношу и положил глаз на своего старшего клерка, господина Фейналя. Этот расторопный двадцативосьмилетний малый был не лишен остроумия, услужлив, весел, смешлив и влюбчив. Господин Литуа прекрасно знал все его недостатки, но предпочел именно Эжена, поскольку у того за душой не было ни гроша. Продать дело богатому человеку за мешок звонких монет значило бы отлучить себя навеки от прошлой жизни, уступить другому предмет своей тридцатилетней любви, объект своей страсти, вечно юной и неизменной.

Господин Литуа не чувствовал в себе такой смелости; он рассчитывал, что молодой человек, должный ему двести тысяч франков, пребудет в его полной власти и он сможет порой наведываться тайком в контору, чтобы, подобно утренней пчелке, ухватить то тут, то там по чуточке сладкого меда и клевать уже проданный товар, как воробей — зрелый плод; прикоснуться пером к брачному договору, как бабочка, задевающая розу, — в общем, пестовать свое дело, бесценное обожаемое создание, которое, как говорил господин Литуа, стало его дочерью после того, как было его женой.

Эжен Фейналь с радостью принял предложения господина Литуа. Последний знал, что после женитьбы Эжен оплатит свой пост, и, чтобы молодой человек не тревожился, объявил ему, что в одном маленьком городке под Тулузой у него есть клиентка, с помощью которой он рассчитывает облагодетельствовать своего преемника тремястами тысячами ливров приданого. Эжен обеими руками ухватился за столь редкую удачу и в порыве энтузиазма согласился на некоторые условия, не учтя всех их последствий и того, что если уж господин Литуа начинал какое-то дело, то делал его на совесть, не оставляя ни малейшего шанса на отступления от буквы договора.

На случай, ежели Эжен паче чаяния преставится до женитьбы, старый крючкотвор застраховал его жизнь на круглую сумму в двести тысяч франков, получая, таким образом, плату за свою практику даже в случае смерти молодого человека и оставляя на плечах его наследников заботу о продаже конторы. Еще совсем зеленый и горячий Эжен любил развлечения в веселом обществе и именно потому мог неосмотрительно поставить на карту свою судьбу.

Будучи прежде всего порядочным человеком, Эжен первое время испытывал чувство глубокой благодарности к господину Литуа. Последний дал ему определенную отсрочку, понимая, что юноше необходимо какое-то время на завоевание репутации, прежде чем предложить свою руку и сердце невесте с немалым приданым.

Весь первый год после вступления в должность Эжен страдал только от чрезмерной докучливости прежнего патрона; примечательно, что господин Литуа, который раньше ограничивался только незначительными советами старшему клерку, теперь опекал молодого нотариуса во всем, даже в мелочах. Но это мало трогало Эжена — ведь он был богат, неглуп и счастлив. Да, поистине счастлив! Ибо влюбился не на шутку в одну грациозную красотку, которая попросила его вести дело по разделу имущества.

Эта светская красавица, не нашедшая счастья с мужем, искусно использовала свою природную бледность, изображая бесконечную грусть, жеманничала, слегка картавя, восхитительно одевалась и обожала господина Шатобриана{109}. Выражаясь канцелярским языком, вышеозначенная особа явилась приятной победой для Эжена. Он не рассказывал о ней ни одной живой душе, но весь свет, естественно, был в курсе. Пересуды в конце концов зашли так далеко, что достигли ушей супруга прелестницы.

Сей муженек согласился на раздел совместного имущества, но, поскольку она носила его имя, ему вовсе не по нраву пришлись малоуважительные сплетни на его счет. Он дождался удобного случая и однажды вечером, когда его женушка и Эжен выходили со спектакля, преобидно отхлестал молодого нотариуса по щекам в присутствии более чем двухсот свидетелей. Дуэль назначили на следующий день.

В восемь часов утра у Эжена собрались секунданты; он уже готовился отправиться в отдаленное предместье, как вдруг к нему разъяренный, как фурия, ворвался господин Литуа.

Прежде чем кто-либо понял, кто без всякого предупреждения вломился в дом к порядочному человеку, бывший нотариус бросился на Эжена и, схватив его за ворот, закричал:

«Вы не пойдете туда, не пойдете!»

«Сударь, — прохрипел Эжен, с трудом высвобождаясь, — что вам нужно?»

«Сохранить ваше честное имя».

«Сударь, что вы хотите этим сказать?!»

«Я хочу сказать, что вы не будете драться на дуэли».

«Но меня оскорбили!»

«Вполне возможно».

«Но я тоже оскорбил моего противника!»

«Возможно».

«Он ждет, и я горю желанием проучить его».

«Возможно».

«И один из нас останется на месте встречи».

«А вот это никак невозможно».

«А вот это мы увидим!»

«Да не пойдете вы, я сказал!» — крикнул экс-нотариус, с грозным видом расправил плечи и встал между Эженом и выходом.

Последний еле сдержался, чтобы не взять гнусного старикашку за шкирку и не отбросить в сторону.

«Полноте, господин Литуа, — взмолился он, — вы слишком много на себя берете; я еще не мертвец, черт подери!»

«Тем хуже».

«Как вы сказали?»

«Да-да, сударь, тем хуже: ибо, когда вы окажетесь на том свете, вы не сможете обокрасть меня, подравшись на дуэли!»

«Сударь!»

«Не вопите попусту, дорогой Эжен; вот, прочитайте лучше».

«Что это? Страховой полис?»

«Да. Вот смотрите здесь, внизу».

И Эжен прочел: «Компания не обязана платить условленную сумму, если застрахованный умрет за пределами Европы или же будет убит на дуэли».

«На ду-э-ли! — повторил по слогам господин Литуа. — Понятно теперь, милейший? Ergo[3], вы не будете драться, если только не выложите мне двести тысяч по курсу, и немедленно!»

Смущенный Эжен в растерянности не знал, что и сказать.

«Сударь, — обратился он к одному из секундантов, — вы не возьмете на себя труд… попросить моего противника подождать до завтрашнего утра?»

«Завтра утром поединок тем более не состоится, — опять вставил нотариус, — я предупредил полицию, за вами будут следить!»

«Но, сударь! Вы хотите обесчестить меня!»

«А вы — оставить меня без единого су в кармане».

«Но я же не могу забрать вашу контору с собой в могилу…»

«У меня нет больше конторы, а есть только должник на двести тысяч! Разве мог я знать, во что превратится мое детище в ваших руках? Нотариус, который гуляет с великосветской любовницей и дерется из-за нее на дуэли, — да где это видано? Я не дал бы и тридцати тысяч за вашу должность. А вы должны мне двести!{110} И ваша персона служит мне порукой; рисковать ею — значит продать чужое имущество, присвоить не принадлежащий вам вклад; это есть, я повторю, мошенничество чистой воды, и ваши друзья тому свидетели!»

«Честное слово, — ухмыльнулся один из секундантов, — разбирайтесь сами, а мы вернемся, как только вы закончите».

Эжен так и не смог избавиться от господина Литуа; час поединка минул, и совершенно напрасно молодой нотариус отправил противнику записку с просьбой назначить встречу на другой час; муж красотки, узнав о причине опоздания Эжена, не счел ее уважительной, заявив, что тот, кто пропускает подобное свидание, дает повод полагать, что не придет и на следующее; как человек, не лишенный остроумия, он был абсолютно убежден, что насмешкой отомстит куда больнее, чем пистолетом, а потому впоследствии любил пересказывать анекдот о нотариусе, торговавшемся за свою свободу со старым патроном.

То была весьма уморительная сценка, где молодой человек всячески подлизывался к неприступному старикашке: «Даю десять тысяч, только пропустите меня…» — «Нет!» — «Двадцать тысяч!» — «Нет!» — «Тридцать!» — «Тридцать тысяч раз нет! Двести тысяч франков наличными или ничего!»