Винцас Миколайтис-Путинас - В тени алтарей Страница 41

— Вы попытайтесь поступить в семинарию и облачиться в сутану. Семинариста Люците непременно пожалеет, — советовал ему Трикаускас.

Но Бразгис печально отвечал:

— Увы, ксендз доктор, если бы я был невинным мальчиком, как наш Павасарелис!.. Но что миновало, того уж не вернешь.

— А не съездить ли нам за сладкими грушами?

Люце хватала что под руку попадалось и запускала в насмешников или выбегала из комнаты. Иногда подобные сцены кончались всеобщим смехом, иногда — слезами.

Так прошли каникулы, когда Васарис ездил в Вильнюс, а Бразгис продолжал с величайшим терпением завоевывать сердце и руку красивой племянницы богатого настоятеля. Он умел не только посмеяться над ней, что случалось лишь изредка, но и утешить, и развеселить, и потакнуть всяческим ее капризам. И это ей нравилось. Хотя она чувствовала, что сердце ее влечет к «Павасарелису», но когда задумывалась о браке, то признавала правоту дядиных слов.

После каникул окрыленный надеждами Бразгис поехал в Москву попрактиковаться в клиниках, и вокруг Люце все успокоилось. Долгими осенними и зимними вечерами, сидя за рукоделием, она, подобно Васарису, жила воспоминаниями и впечатлениями прошлого. Но ей не было нужды ни отрекаться от них, ни бороться с ними. Ей приятно было перебирать все эпизоды знакомства с Павасарелисом, вот она и вспоминала их. Однако и ее воспоминаниям сопутствовали, если не угрызения совести, то мысли о том, что из всего этого ничего не выйдет. Она знала, что не в силах заставить Людаса уйти из семинарии, да и не хотела этого. Чувство ее еще не окрепло до такой степени, в нем не было ничего житейского. В этом отношении Людас был для нее почти тем же, чем для него была Незнакомка. Люце в самом деле скучала по нем и прождала его все лето. Не дождавшись, она долгими вечерами рылась в недурной дядиной библиотеке, много читала и кое-что изучала. Иногда она искала в своих воспоминаниях Павасарелиса, обдумывала его положение, колебалась между ним и Бразгисом. В ее характере появились черты задумчивости, серьезности, меланхолии.

Но вот опять подошли каникулы. Вернулся Бразгис, обосновался в соседнем уездном городе, и, хотя в ответах Люце на его и дядины многократные вопросы не было ничего определенного, они скорее означали «да», чем «нет».

Наконец на дядином юбилее она встретилась с Васарисом. Увидев, как повзрослел он, Люце ощутила какой-то новый оттенок в своем вновь заговорившем чувстве. Смущенно смотрела она на семинариста, который, оказалось, был и поэтом. Она хотела угадать истинную причину его бегства, выведать, что творится в его сердце. И с радостью увидела, что ее присутствие вновь волнует его. Она ухватилась за проводы, как за возможность еще раз испытать то сладостно-нежное чувство, то безоблачное настроение, которое обретала всякий раз, когда они были вместе — она хотела проводить последнее лето его и своей свободы

Однажды в воскресенье, к концу каникул, Васарис поехал в Клевишкис приглашать гостей на свои проводы. В тот день ксендз Трикаускас уехал куда-то на престольный праздник, так что и обедню и вечерню служил сам настоятель. Васарис сразу после проповеди пошел к нему в дом Люце была в столовой и накрывала на стол, но, услышав голос гостя, выбежала ему навстречу.

— Как хорошо, что вы приехали. Я всегда рада вас видеть.

И, заметив его улыбку, грустно добавила:

— Ну да, вы все насмехаетесь надо мной. А я вам тогда, на горке, правду сказала, что буду скучать по вас.

— Я думал, вы давно позабыли эту горку.

— Нет, Павасарелис, я никогда не забуду тех мест, где мы бывали вместе.

Люце сказала это изменившимся голосом, тихо-тихо, и Васарис понял, что она не шутит.

— А вы забыли? — спросила она, не сводя с него взгляда.

— Нет, не забыл и я.

— Я еще храню бессмертники с той горки. Подумайте, целых два года! Идемте, покажу.

— Где они?

— В моей комнате — где же еще? Идемте.

Васарис колебался. Он стеснялся идти с ней в ее комнату. Но Люце не отставала:

— Какой вы, право, боязливый! Фи! Ну, чего вы боитесь?

Ему не хотелось сердить ее или показаться смешным. Как ему было знакомо это «фи!» Они вошли в комнату Люце, и Васарис увидел за образком над изголовьем кровати пучок засохших бессмертников с Заревой горы. Она достала его, и сухие палевые цветы зашуршали в ее пальцах.

— А свежих вы мне не привезли?

— Когда приедете на проводы, пойдем и наберем вместе, — оправдывался он.

— Если бы вы сами привезли, они мне были бы милее.

Семинариста уже начал смущать и этот разговор, и то, что он велся в комнате барышни.

— Теперь я вижу, что вам, в самом деле, нравятся эти цветочки, — сказал он, направляясь к выходу.

Но Люце опередила его и, прислонившись к двери, не давала пройти. Глаза ее заискрились, как бывало раньше, и она капризно крикнула:

— А, Павасарелис хочет удрать от меня? Вот и не пущу. Будете моим пленником, ладно?

Люце внимательно следила за выражением его лица. Видимо, она читала по нему, как по книге, потому что тотчас отошла от двери, взяла его за руку и, сразу став серьезной, сказала:

— Ну, не сердитесь на меня, Павасарелис. Я иногда люблю подурачиться, как маленькая, но это только с вами. Я бы сюда больше никого не впустила.

Васариса тронули эти оправдания. Они вернулись в гостиную. В открытые окна доносились из костела голоса органа. Началась вечерня. Васарису, как гостю, можно было и пропустить ее. Люце затворила окна и села напротив него в кресло. В руке она все еще держала один цветок бессмертника, который время от времени подносила к губам.

— Ну, расскажите, Павасарелис, как проводите каникулы?

Но мог ли он рассказывать об этом? Мог ли он признаться в том, что ему жаль уходящего лета и что он часто вспоминает ее? Васарис ответил уклончиво:

— Каникулы почти всегда проходят незаметно. Ничего путного не сделаешь, а глядь — и уезжать пора.

— Мы с вами оба такие. Я тоже в этом году не могу войти в колею, хотя вообще-то жизнь у меня пустая. В будущем году будет иначе.

— Что будет иначе?

— Вы станете иподиаконом, я выйду замуж. Вот и будет иначе.

Глубокая печаль была в ее понизившемся голосе Ему это было приятно. Чтобы окончательно увериться, он переспросил:

— Вы серьезно выходите замуж в будущем году?

— Да, серьезно. Стану госпожой Бразгене. А вы будете приезжать к нам в гости.

Это было для него неожиданностью. Ему казалось, что когда она выйдет замуж, то все будет кончено навеки, и он больше никогда не увидит ее.

— Не знаю… — неуверенно сказал он. Теперь удивилась она:

— Почему же не знаете? Мы с вами можем и впредь оставаться хорошими знакомыми и даже друзьями. — Она не раз уже думала о том, что ксендз Васарис будет самым дорогим гостем в ее доме.

— Да, возможно, — одними губами произнес он. Но мысль эта еще казалась ему странной.

Они говорили о лете и общих знакомых, пока из прихожей не послышались шаги Петрилы.

— А, вот они где воркуют, — воскликнул он, входя в гостиную. — Ох, Люция, не вскружите голову нашему Людасу.

Холодный ответ Люце отбил у него охоту шутить.

— Будьте добры, Юозас, не говорите глупостей хоть при дяде. Достаточно он наслушался ваших выдумок.

Вскоре пришел и сам каноник. Он был в хорошем расположении духа и за обедом пустился в воспоминания о своих молодых годах. Васарису он с каждым разом нравился все больше. Он заключил по некоторым рассказам настоятеля, что тот бурно прожил молодость и отличался пылким нравом.

«И это тот самый человек, которым я когда-то, будучи первокурсником, так возмущался, — думал он. — Вот что значит узнать человека ближе. А может, я и сам изменился?»

Он пригласил каноника, Люце и Петрилу с родителями на свои проводы в последнее воскресенье каникул. Все дали обещание приехать. Ксендзу Трикаускасу Васарис оставил записку. На прощание каноник навязал ему бутылку коньяка Шустова, чтобы на проводах было весело и хозяевам и гостям.

Людас возвращался домой с приятным сознанием сделанного важного шага. Его отношения с Люце с одной стороны стали проще, с другой усложнились. Теперь он знал, что она выходит замуж, следовательно, ему больше не грозит опасность. Прежде, бывало, эта мысль навевала на него чувство грусти и покорного сожаления. Он воображал, что, выйдя замуж, Люце будет несчастной или сразу перестанет существовать для него, и чувствовал себя глубоко обиженным. Но сегодня она заговорила о своем замужестве, как о самом обыкновенном событии, которое не только не прервет их знакомства, но еще больше укрепит его. И опять в душе у него зашевелилась тревога. Успокоила его лишь мысль о том, что к тому времени он окончит семинарию и, может быть, получит назначение в отдаленный приход, что встречаться они будут очень редко и, наконец, что семинаристу трудно судить об опасностях, которые подстерегают ксендза.