Жорж Санд - Она и он Страница 41

Три передумали:

— У него нет ни гроша. Мы схватим из-за него воспаление легких, вот и все.

— Вы остаетесь? — спросил он. — Значит, семеро. Браво, это каббалистическое число, семь смертных грехов! Слава богу! Я думал, что буду скучать, но эта затея спасает меня.

«Ну, это творческая фантазия!.. — подумала Тереза. — Он вспомнил, что он художник. Еще не все потеряно».

Она проводила эту странную компанию до выхода, чтобы проверить, действительно ли будет осуществлена эта фантастическая идея, но холод заставил отступить самых решительных, и Лоран дал отговорить себя от поездки. Все захотели, чтобы вместо нее он угостил их ужином.

— Ну уж нет! — сказал он. — Вы трусихи и эгоистки, совсем такие же, как порядочные женщины. Я пойду в приличное общество. Пеняйте на себя!

Но они снова увели его в фойе, и между ним, другими молодыми людьми, его знакомыми, и группой каких-то наглецов завязался такой оживленный разговор, с обсуждением таких замечательных проектов, что Тереза, побежденная отвращением, ушла, решив, что уже слишком поздно. Лоран любил порок; она уже ничего больше не могла для него сделать.

В самом ли деле Лоран любил порок? Нет, раб не любит ярмо и кнут; но если он стал рабом по своей вине, если он позволил отнять у себя свободу, когда у него не хватило мужества или осторожности, чтобы отстоять ее, он привыкает к рабству и ко всем связанным с ним страданиям; он оправдывает то глубокое изречение древности, которое гласит, что, когда Юпитер делает человека рабом, он отнимает у него половину души.

Когда рабство тела было страшным следствием победы врага, небо поступало так из жалости к побежденному; но когда душа попадает в пагубные объятия разврата, она должна полностью нести наказание. Лоран заслужил его теперь. У него была возможность выкупить себя: Тереза тоже рисковала половиной своей души, но он этим не воспользовался.

Когда она садилась в экипаж, чтобы ехать домой, какой-то человек, взволнованный и возбужденный, вскочил в него вслед за ней. Это был Лоран. Он узнал ее в тот момент, когда она выходила из фойе, по ее невольному и бессознательному жесту, выражавшему отвращение.

— Тереза, — воскликнул он, — вернемся в Оперу! Я хочу сказать всем этим мужчинам: «Вы грубые животные!» и всем женщинам: «Вы подлые твари!» Я хочу крикнуть твое имя, твое священное имя этой глупой толпе, хочу упасть тебе в ноги и глотать пыль, призывая на себя все презрение, все оскорбления, весь позор! Я хочу громко произнести свою исповедь среди этого огромного маскарада, как первые христиане исповедовались в языческих храмах, внезапно очищенные слезами покаяния и омытые кровью мучеников…

Этот экстаз длился до тех пор, пока Тереза не отвезла Лорана домой. Она не могла понять, как и почему этот человек, почти не пьяный, так хорошо владевший собой, так приятно беседовавший с девицами на костюмированном балу, вновь попадал во власть беспредельной страсти, как только она появлялась перед ним.

— Это я свожу вас с ума, — сказала она. — С вами только что говорили обо мне как о последней девке, и даже это не разбудило вас. Я стала для вас каким-то мстительным призраком. Совсем не этого я хотела. Расстанемся же, если я теперь могу приносить вам только зло.

XIV

И все-таки они опять встретились на следующий день. Он умолил ее подарить ему последний день братской беседы и совершить вместе с ним «мещанскую» прогулку, дружескую, спокойную. Они пошли в Зоологический сад, сидели под большим кедром, бродили по лабиринту. Было тепло; снегу не осталось и следа. Бледное солнце светило сквозь сиреневые облака. Почки уже наливались соком. В тот день Лоран был поэтом, только поэтом и художником-созерцателем; он был глубоко, необычно для него спокоен: ни угрызений совести, ни желаний, ни надежд; временами наивная веселость. Тереза, наблюдавшая за ним с удивлением, не могла поверить, что между ними все кончено.

На следующий день без причины, без предлога вновь разразилась страшная буря, совершенно так же, как она возникает в летнем небе только потому, что накануне была прекрасная погода.

Потом с каждым днем все больше и больше темнело, пока не наступил словно конец света: кромешный мрак как будто прорезали беспрерывные вспышки молний.

Однажды ночью он пришел к ней очень поздно, ничего не соображая и не зная, где он находится; не сказав ей ни слова, он повалился на диван в гостиной и тут же заснул.

Тереза ушла в свою мастерскую и в отчаянии стала горячо молить бога, чтобы он избавил ее от этой пытки. Она упала духом; чаша ее страданий переполнилась. Она плакала и молилась всю ночь.

Занималась заря, когда она услышала звонок. Катрин спала, и Тереза подумала, что это какой-нибудь запоздалый прохожий ошибся дверью. Звонок повторился; он повторился три раза. Тереза пошла на лестницу посмотреть в окошечко над входной дверью. Она увидела мальчика лет десяти-двенадцати, хорошо одетого; он смотрел на нее снизу вверх; лицо его показалось ей ангельским.

— Что случилось, дружок? — спросила она. — Вы заблудились в этом квартале?

— Нет, — ответил он, — меня сюда привели; я ищу даму, которую зовут мадемуазель Жак.

Тереза спустилась, открыла мальчику дверь и смотрела на него с необычайным волнением. Ей казалось, что она уже где-то видела его или что он был похож на кого-то, чье имя она не могла вспомнить. Ребенок тоже держался смущенно и нерешительно.

Она повела его в сад, чтобы там расспросить, но вместо ответа он сказал, весь дрожа:

— Так это вы мадемуазель Жак?

— Это я, дитя мое. Что вы от меня хотите? Что я могу для вас сделать?

— Взять меня и оставить у себя, если вы согласны, чтобы я жил у вас!

— Но кто же вы?

— Я сын графа ***.

Тереза едва удержалась, чтобы не закричать; первым ее движением было оттолкнуть ребенка, но вдруг ее поразило его сходство с лицом, которое она написала недавно, глядясь в зеркало, чтобы отослать этот портрет своей матери, — это было ее собственное лицо.

— Погоди! — воскликнула она, судорожно заключив мальчика в объятия. — Как тебя зовут?

— Маноэль.

— О боже! Кто же твоя мать?

— Это… Мне строго наказывали не говорить вам сразу! Моя мама сначала была графиня ***, там, в Гаване; она меня не любила и очень часто говорила: «Ты не мой сын, я не обязана любить тебя». Но мой отец любил меня и всегда говорил: «Ты только мой, у тебя нет матери». А потом он умер, полтора года тому назад, и графиня сказала: «Ты мой и останешься со мной». Это потому, что отец завещал ей деньги с тем условием, что я буду считаться их общим сыном. А все-таки она так и не любила меня, и мне было очень скучно с ней. И вот приехал один господин из Соединенных Штатов — его зовут господин Ричард Палмер — и стал просить, чтобы графиня меня отпустила. Графиня сказала: «Нет, я не хочу». Тогда господин Палмер сказал мне: «Хочешь, я отвезу тебя к твоей настоящей маме? Она думает, что ты умер, и будет очень рада увидеть тебя». Я сказал: «Да, конечно!» Тогда господин Палмер приехал ночью в лодке, потому что мы жили на берегу моря; а я встал тихо-тихо, и мы оба плыли до большого корабля, а потом мы пересекли все большое море, и вот мы здесь.

— Вы здесь! — сказала Тереза, прижимая ребенка к груди; вся дрожа от счастья, она согревала его своим телом и, пока он говорил, покрывала его пылкими поцелуями. — Где же он, Палмер?

— Не знаю, — сказал мальчик. — Он привел меня к дверям, сказал: «Позвони!», и потом я больше его не видел.

— Поищем его, — сказала Тереза, — он, наверное, недалеко!

И, побежав вместе с мальчиком, она быстро нашла Палмера, который стоял поодаль, ожидая, пока не уверится в том, что ребенок признан своею матерью.

— Ричард! Ричард! — воскликнула Тереза, бросаясь к его ногам посреди еще пустынной улицы (она сделала бы то же самое, даже если бы улица была полна народа). — Вы для меня бог!

Больше она не могла говорить; задыхаясь от счастливых слез, она почти обезумела.

Палмер увел ее под деревья на Елисейских полях и заставил сесть. Ей понадобился по меньшей мере час, чтобы успокоиться, прийти в себя и обрести способность ласкать своего сына без риска задушить его.

— Теперь я заплатил свой долг, — сказал ей Палмер. — Вы подарили мне дни надежды и счастья, я не хотел оставаться в долгу. Я возвращаю вам любовь и утешение на всю жизнь, потому что ребенок этот — ангел, и мне нелегко расстаться с ним. Я лишил его наследства и взамен должен оставить ему другое. Вы не имеете права препятствовать этому; я уже принял меры, и все формальности соблюдены. У него в кармане бумажник, который обеспечит ему настоящее и будущее. Прощайте, Тереза! Считайте меня своим другом до гроба.

Палмер уехал счастливый; он совершил хороший поступок. Тереза не захотела больше переступать порог дома, где спал Лоран. Она послала рассыльного к Катрин, чтобы передать ей свои распоряжения, которые она написала в маленьком кафе, где позавтракала вместе с сыном. Затем она взяла фиакр, и они провели весь день, разъезжая по Парижу и покупая все необходимое для долгого путешествия. Вечером Катрин присоединилась к ним с вещами, которые она запаковала в течение дня, и Тереза уехала в глубь Германии, чтобы спрятать там своего ребенка, свое счастье, свой покой, свой труд, свою радость, свою жизнь. Счастье ее было эгоистичным: она больше не думала о том, что станется без нее с Лораном. Она была матерью, а мать безвозвратно убила в ней возлюбленную.