Джордж Дюморье - Трильби Страница 41

Если он наивен как ребенок, то почему бы мне не отнестись к нему соответственно, для его же собственной пользы, и не одурачить его хорошенько, чтобы сделать счастливой его дочь, а значит, осчастливить тем са- мы£д и его самого?

А если он совсем не такой простачок и ловко вступает в мелкие компромиссы со своей совестью, с благими целями, конечно, почему бы мне не пойти на мелкий компромисс с еще более благой целью и попытаться добиться того, что мне нужно, пользуясь его же методом? Мне хочется жениться на его дочери, наверное, неизмеримо сильнее, чем ему хочется жить во дворце, ездить в карете и красоваться в митре архиепископа.

Если обманывает он, почему не обманывать и мне?

Своим обманом он дурачит весь свет, и самого себя в придачу. Я же обману только его одного!

Если он обманывает, то во имя самых ничтожных мирских благ — дохода, почета, влияния, власти, авторитета, общественного внимания и уважения, не говоря уже о хлебе насущном! Я же обману его только из любви к прекрасной даме, отплачу ему той же монетой, но все же, по-моему, я честнее, чем он.

Итак, обманывает он или нет, я пойду на…

Черт возьми! Интересно, как поступил бы в таком случае старина Таффи?

Но к чему ломать себе голову над тем, как бы он поступил?

Таффи не собирается жениться на чьей бы то ни было дочери; ему не захотелось бы даже ее нарисовать! У него одно желание: изображать своих отвратительных оборванцев, воров и пьяниц и чтобы его оставили в покое. Кроме того, Таффи сам прост, как дитя, и никого не сумел бы одурачить, даже священника — да и не стал бы этого делать. Ну, а если бы кто-нибудь попытался одурачить его самого, берегись! Он бы живо понял, в чем дело, поднял бы крик и даже полез в драку! С такими лучше не связываться. Такие, как Таффи, слишком хороши для этого мира и слишком серьезно ко всему относятся. С ними трудно, им не хватает чувства юмора. Но одно бесспорно: Таффи — настоящий человек, вот и все!

Я не наивен, к сожалению, и не умею лезть в драку, хотя очень хотел бы уметь! Я могу только рисовать людей, да и то не такими, какими они являются в действительности!.. Дорогой старина Таффи!..

Слабому сердцем никогда не завоевать прекрасной дамы!

Я буду смелым и завоюю — вот счастливая мысль! Я не умею сбивать с ног и совершать геройские подвиги, но постараюсь быть смелым по-своему, как умею…

Я буду лгать вовсю — я должен! — и никто никогда и не догадается об этом. Ложью я сделаю больше добра, чем если буду говорить правду, осчастливлю людей, достойных счастья, включая себя и милую девушку. Цель оправдывает средства — это мое единственное оправдание! И этой лжи мне хватит на всю жизнь, так она безмерна… а больше я ни в чем никогда не солгу!..

И теперь, когда мне стало понятно, что такое искушение, я не посмею осудить ни одного священника… никогда!

Так рассуждал этот наивный юноша, которому казалось, что он прекрасно разбирается во всем и что подобные мысли пришли в голову ему первому, а до него никто об этом не думал! Я не несу ответственности за его взгляды (которые не обязательно совпадают с моими).

В его оправдание следует принять во внимание, что он был очень молод и, следовательно, не умудрен житейским опытом; он не был ни философом, ни ученым — он был просто художником, писавшим прекрасные картины, и только. К тому же он в третий раз перечитывал бессмертную книгу мистера Дарвина, и это было слишком большой нагрузкой для его ума. Кроме того, все это происходило в начале шестидесятых годов, задолго до того, как Религия решила встретиться на полпути с Наукой, чтобы поговорить с ней по душам, расцеловаться и подружиться. Увы! Прежде чем когда-либо осуществится это возлежание льва рядом с агнцем, Религии придется проделать больше чем половину своего пути. Вот чего я боюсь.

Увлекшись потоком собственного красноречия (ему никогда в жизни не представлялся ни столь блестящий случай, ни столь превосходный слушатель), Билли снова обратился к собаке, начинавшей проявлять некоторые признаки невнимания (очевидно, так же, как и читатель), и заговорил еще более высокопарным языком:

— О, быть таким, как ты, Трэй, и изливать любовь и всепрощенье с утра до ночи и с ночи до утра на все вокруг» без всяких усилий, даже в горе и унижении! Это лучше, чем быть любимым, Трэй, — любить самому, как ты, любить естественно и постоянно! Легко и искренне прощать обиды, небрежность, несправедливость — и никогда не забывать ласки! Пес, ты просто счастливец!

О, если б чувствовать я мог, как чувствовал когда-то,И вновь рыдать, увы, над тем, чему уж нет возврата!Источник пусть солоноват — он сладостен в пустыне, —Так в жизни горестной моей мне были б слезы ныне!

Что ты думаешь об этих строках, Трэй? Я люблю их, потому что их читала мне моя уать, когда я был приблизительно твоего возраста, шести или семи лет! И до того как погиб, подобно Люциферу, сыну Зари, написавший их поэт. Ты слышал когда-нибудь о лорде Байроне, Трэй? Он так же, как и Одиссей, любил собак, и многие считают, что это все, что можно о нем сказать хорошего! Бедный Йорик! Какой это был блестящий человек!

Тут Трэй неожиданно вскочил при виде одного из тех, к кому он питал привязанность, и стрелой помчался навстречу священнику, вышедшему из своего дома. У священника была очень приятная наружность: свежий, румяный, живой, с загорелым от солнца и ветра лицом, моложавый, высокий, статный, представительный, себе на уме, приветливый, немного напыщенный и весьма властный. Он не слишком предавался отвлеченным размышлениям, и ему гораздо больше по душе были молодые сельские сквайры, правоверные спортсмены, щедро наделенные высоким ростом, земельными угодьями и бакенбардами, чем все художники вместе взятые.

«Когда греки столкнулись с греками, вспыхнула война», — подумал Маленький Билли и почувствовал себя не совсем в своей тарелке. Никогда отец Алисы не выглядел столь внушительно, величественно и, к сожалению, столь хорошо, как сейчас.

— Приветствую вас, мой Апелес! Добро пожаловать в родные пенаты, которые начинают прямо-таки гордиться вами. О да! Молодой лорд Арчи Уоринг только вчера говорил, что хотел бы обладать половиною вашего таланта! Он совершенно помешался на живописи и, представьте, действительно хочет стать художником! Бедная, старая, дорогая маркиза прямо заболела из-за этого.

С этим удачным предисловием священник остановился, чтобы пожать руку Билли, и оба постояли несколько минут, любуясь морем. Священник сказал о море все, что обыкновенно принято говорить о нем: о синеве, изумрудности, стальном отливе, красоте, грусти и коварстве:

Кто в утлом челне на беду и на гореОтважится выйти в суровое море?

— Действительно, кто? — мягко спросил Билли. — Ручаюсь, что не мы с вами, во всяком случае!

Они повернули обратно. Священник сказал о местности все, что обыкновенно принято о ней говорить (с точки зрения сельского джентльмена), и полилась приятная беседа, как подобает, с цитатами из всем известных поэтов; приводились, конечно, лишь начальные строки.

Они были знакомы много лет, встречались и в Девоншире и в Лондоне; кроме того, священник когда-то был учителем Билли.

Дружески беседуя, они вошли в маленькую рощицу в ложбине. И тут внезапно, обратив властные голубые глаза на художника, священник строго сказал:

— Что за книга у вас, Билли?

— А-а… это «Происхождение видов» Чарльза Дарвина. Она мне о-о-очень нравится. Я перечитываю ее в третий раз… Очень хорошая к-к-книга. Знаете, она многое объясняет…

Последовала пауза, а затем голос произнес еще строже:

— Какую лондонскую церковь вы посещаете чаще всего, особенно вечерние богослужения, Уильям?

Тут Маленький Билли стал заикаться еще сильнее и окончательно пал духом.

— Я н-н-не хожу ни на какие богослужения ни утром, ни в полдень, ни вечером. Я вообще давно прекратил посещать церковь. Я буду откровенен с вами, я объясню вам почему…

Они продолжали идти вперед, и разговор перешел на чрезвычайно серьезные темы. К сожалению, он привел к серьезному разногласию, в котором, наверно, повинны были оба, и закончился самым плачевным образом внезапно и неожиданно, о чем очень тяжело рассказывать, на опушке рощицы. Когда они вышли на открытую тропинку, священник был бледен как мел, а художник покраснел до корней волос.

— Сэр, — сказал священник, с достоинством вытянувшись во весь свой рост, на лице его отражался праведный гнев, в голосе слышалась суровая угроза, — сэр, вы… вы… вы вор, сэр! Вы пытались отнять у меня моего спасителя! Не смейте показываться мне на глаза! Я вас на порог не пущу!

— Сэр, — отвечал с поклоном Билли, — если уж дело дошло до бранных слов, то вы… вы… нет! вы отец Алисы! Я бы вам сказал, кто вы, но сам я не лучше вас, потому что сделал попытку быть честным со священником! Итак, прощайте!