Лев Толстой - Анна Каренина Страница 41

и вовсе нельзя было проехать: только там и держало, где был ледок, а в

оттаявших бороздах нога вязла выше ступицы. Пахота была превосходная; через

два дня можно будет бороновать и сеять. Все было прекрасно, все было весело.

Назад Левин поехал через ручей, надеясь, что вода сбыла. И действительно, он

переехал и вспугнул двух уток. "Должны быть и вальдшнепы", - подумал он и

как раз у поворота к дому встретил лесного караульщика, который подтвердил

его предположение о вальдшнепах.

Левин поехал рысью домой, чтоб успеть пообедать и приготовить ружье к

вечеру.

XIV

Подъезжая домой в самом веселом расположении духа, Левин услыхал

колокольчик со стороны главного подъезда к дому.

"Да, это с железной дороги, - подумал он, - самое время московского

поезда... Кто бы это? Что, если это брат Николай? Он ведь сказал: может

быть, уеду на воды, а может быть, к тебе приеду". Ему страшно и неприятно

стало в первую минуту, что присутствие брата Николая расстроит это его

счастливое весеннее расположение. Но ему стало стыдно за это чувство, и

тотчас же он как бы раскрыл свои душевные объятия и с умиленною радостью

ожидал и желал теперь всею душой, чтоб это был брат. Он тронул лошадь и,

выехав за акацию, увидал подъезжавшую омскую тройку с железнодорожной

станции и господина в шубе. Это не был брат. "Ах, если бы кто-нибудь

приятный человек, с кем бы поговорить", - подумал он.

- А!- радостно прокричал Левин, поднимая обе руки кверху. - Вот

радостный-то гость! Ах, как я рад тебе!- вскрикнул он, узнав Степана

Аркадьича.

"Узнаю верно, вышла ли, или когда выходит замуж", - подумал он.

И в этот прекрасный весенний день он почувствовал, что воспоминанье о

ней совсем не больно ему.

- Что, не ждал?- сказал Степан Аркадьич, вылезая из саней, с комком

грязи на переносице, на щеке и брови, но сияющий весельем и здоровьем. -

Приехал тебя видеть - раз, - сказал он, обнимая и целуя его, - на тяге

постоять - два, и лес в Ергушове продать - три.

- Прекрасно! А какова весна? Как это ты на санях доехал?

- В телеге еще хуже, Константин Дмитрич, - отвечал знакомый ямщик.

- Ну, я очень, очень рад тебе, - искренно улыбаясь детски-радостною

улыбкою, сказал Левин.

Левин провел своего гостя в комнату для приезжих, куда и были внесены

вещи Степана Аркадьича: мешок, ружье в чехле, сумка для сигар, и, оставив

его умываться и переодеваться, сам пока прошел в контору сказать о пахоте и

клевере. Агафья Михайловна, всегда очень озабоченная честью дома, встретила

его в передней вопросами насчет обеда.

- Как хотите делайте, только поскорей, - сказал он и пошел к

приказчику.

Когда он вернулся, Степан Аркадьич, вымытый, расчесанный и сияя

улыбкой, выходил из своей двери, и они вместе пошли наверх.

- Ну, как я рад, что добрался до тебя! Теперь я пойму, в чем состоят те

таинства, которые ты тут совершаешь. Но нет, право, я завидую тебе. Какой

дом, как славно все! Светло, весело, - говорил Степан Аркадьич, забывая, что

не всегда бывает весна и ясные дни, как нынче. - И твоя нянюшка какая

прелесть! Желательнее было бы хорошенькую горничную в фартучке; но с твоим

монашеством и строгим стилем - это очень хорошо.

Степан Аркадьич рассказал много интересных новостей и в особенности

интересную для Левина новость, что брат его Сергей Иванович собирался на

нынешнее лето к нему в деревню.

Ни одного слова Степан Аркадьич не сказал про Кити и вообще Щербацких;

только передал поклон жены. Левин был ему благодарен за его деликатность и

был очень рад гостю. Как всегда, у него за время его уединения набралось

пропасть мыслей и чувств, которых он не мог передать окружающим, и теперь он

изливал в Степана Аркадьича и поэтическую радость весны, и неудачи и планы

хозяйства, и мысли и замечания о книгах, которые он читал, и в особенности

идею своего сочинения, основу которого, хотя он сам не замечал этого,

составляла критика всех старых сочинений о хозяйстве. Степан Аркадьич,

всегда милый, понимающий все с намека, в этот приезд был особенно мил, и

Левин заметил в нем еще новую, польстившую ему черту уважения и как будто

нежности к себе.

Старания Агафьи Михайловны и повара, чтоб обед был особенно хорош,

имели своим последствием только то, что оба проголодавшиеся приятеля, подсев

к закуске, наелись хлеба с маслом, полотка и соленых грибов, и еще то, что

Левин велел подавать суп без пирожков, которыми повар хотел особенно удивить

гостя. Но Степан Аркадьич, хотя и привыкший к другим обедам, все находил

превосходным: и травник, и хлеб, и масло, и особенно полоток, и грибки, и

крапивные щи, и курица под белым соусом, и белое крымское вино - все было

превосходно и чудесно.

- Отлично, отлично, - говорил он, закуривая толстую папиросу после

жаркого. - Я к тебе точно с парохода после шума и тряски на тихий берег

вышел. Так ты говоришь, что самый элемент рабочего должен быть изучаем и

руководить в выборе приемов хозяйства. Я ведь в этом профан; но мне кажется,

что теория и приложение ее будет иметь влияние и на рабочего.

- Да, но постой: я говорю не о политической экономии, я говорю о науке

хозяйства. Она должна быть как естественные науки и наблюдать данные явления

и рабочего с его экономическим, этнографическим...

В это время вошла Агафья Михайловна с вареньем.

- Ну, Агафья Михайловна, - сказал ей Степан Аркадьич, целуя кончики

своих пухлых пальцев, - какой полоток у вас, какой травничок!.. А что, не

пора ли, Костя? - прибавил он.

Левин взглянул в окно на спускавшееся за оголенные макуши леса солнце.

- Пора, пора, - сказал он. - Кузьма, закладывать линейку!- и побежал

вниз.

Степан Аркадьич, сойдя вниз, сам аккуратно снял парусинный чехол с

лакированного ящика и, отворив его, стал собирать свое дорогое, нового

фасона ружье. Кузьма, уже чуявший большую дачу на водку, не отходил от

Степана Аркадьича и надевал ему и чулки и сапоги, что Степан Аркадьич охотно

предоставлял ему делать.

- Прикажи, Костя, если приедет Рябинин-купец - я ему велел нынче

приехать, - принять и подождать...

- А ты разве Рябинину продаешь лес?

- Да, ты разве знаешь его?

- Как же, знаю. Я с ним имел дела "положительно и окончательно".

- Степан Аркадьич засмеялся. "Окончательно и положительно" были любимые

слова купца.

- Да, он удивительно смешно говорит. Поняла, куда хозяин идет!прибавил

он, потрепав рукой Ласку, которая, повизгивая, вилась около Левина и лизала

то его руку, то его сапоги и ружье.

Долгуша стояла уже у крыльца, когда они вышли.

- Я велел заложить, хотя недалеко; а то пешком пройдем?

- Нет, лучше поедем, - сказал Степан Аркадьич, подходя к долгуше. Он

сел, обвернул себе ноги тигровым пледом и закурил сигару. - Как это ты не

куришь! Сигара - это такое не то что удовольствие, а венец и признак

удовольствия. Вот это жизнь! Как хорошо! Вот бы как я желал жить!

- Да кто же тебе мешает? - улыбаясь, сказал Левин.

- Нет, ты счастливый человек. Все, что ты любишь, у тебя есть. Лошадей

любишь - есть, собаки - есть, охота - есть, хозяйство - есть.

- Может быть, оттого, что я радуюсь тому, что у меня есть, и не тужу о

том, чего нету, - сказал Левин, вспомнив о Кити.

Степан Аркадьич понял, поглядел на него, но ничего не сказал.

Левин был благодарен Облонскому за то, что тот со своим всегдашним

тактом, заметив, что Левин боялся разговора о Щербацких, ничего не говорил о

них; но теперь Левину уже хотелось узнать то, что его так мучало, но он не

смел заговорить.

- Ну что, твои дела как? - сказал Левин, подумав о том, как нехорошо с

его стороны думать только о себе.

Глаза Степана Аркадьича весело заблестели.

- Ты ведь не признаешь, чтобы можно было любить калачи, когда есть

отсыпной паек, - по-твоему, это преступление; а я не признаю жизни без

любви, - сказал он, поняв по-своему вопрос Левина. - Что ж делать, я так

сотворен. И право, так мало делается этим кому-нибудь зла, а себе столько

удовольствия...

- Что ж, или новое что-нибудь? - спросил Левин.

- Есть, брат! Вот видишь ли, ты знаешь тип женщин оссиановских...

женщин, которых видишь во сне... Вот эти женщины бывают наяву... и эти

женщины ужасны. Женщина, видишь ли, это такой предмет, что, сколько ты ни

изучай ее, все будет совершенно новое.

- Так уж лучше не изучать.

- Нет. Какой-то математик сказал, что наслаждение не в открытии истины,

но в искании ее.

Левин слушал молча, и, несмотря на все усилия, которые он делал над