Оноре Бальзак - Физиология брака Страница 41

Кто бы ты ни был, неведомый творец иезуитской методы, привет тебе от дьявола, твоего собрата!.. Ты — причина многих бедствий. Изобретение твое страдает изъянами, отличающими все полумеры; оно бесполезно и причиняет обеим сторонам неудобства, не принося никаких выгод.

Неужели человек девятнадцатого столетия, наделенный высшим умом и сверхъестественной мощью, истощивший запасы своего гения в попытках изменить механизм собственного бытия, обожествивший свои потребности, дабы избавиться от необходимости их презирать, испрашивающий ароматы, чудотворную силу и тайное могущество у китайских трав, египетских бобов и мексиканских зерен[266], научившийся оттачивать хрусталь, чеканить серебро и расписывать глину, одним словом, пользоваться услугами всех искусств для того, чтобы изукрасить столовые приборы, — неужели этот царь, скрывший свое несовершенство в складках муслина, в блеске брильянтов и сверкании рубинов, кутающийся в льняные и хлопковые ткани, в пестрые шелка и узорные кружева, — неужели он, владеющий всеми этими сокровищами, падет так низко, что установит в своей спальне две кровати?.. К чему выставлять напоказ нашу жизнь, ее обманы и поэзию? К чему сочинять законы, религии и моральные предписания, если выдумка обойщика (а обычай ставить кровати рядом выдумал, возможно, именно обойщик) отнимает у нашей любви все иллюзии, разлучает ее с величественной свитой и оставляет ей лишь самые уродливые и отвратительные черты? — ведь ничего иного тому, кто поставил две кровати в одном алькове, ожидать не приходится.

LXIII. Казаться величественным или казаться смешным — вот выбор, перед которым ставит нас желание.

Разделенная любовь величественна, но уложите жену в одну кровать, а сами улягтесь на другую, стоящую рядом, и любовь ваша покажется вам смешной. Плодом этой полуразлуки становятся две равно нелепые ситуации, чреватые, как мы сейчас убедимся, множеством несчастий.

Рассмотрим первую из этих ситуаций. Около полуночи молодая женщина, зевая, накручивает волосы на папильотки. Мне неведомо, проистекает ли ее меланхолия из мигрени, сверлящей ее правый или левый висок, или же ею овладел один из тех приступов хандры, которые заставляют нас видеть весь мир в черном свете; как бы там ни было, она причесывается на ночь так небрежно, поднимает ногу, чтобы снять подвязку, так томно, что кажется очевидным: если ей тотчас не позволят забыться сном, у нее останется лишь один выход — утопиться. В этот миг она пребывает бог знает как далеко на севере, в Гренландии или на острове Шпицберген. Беззаботная и холодная, она укладывается в постель, размышляя, быть может, вослед госпоже Готье Шенди[267], о том, что завтра будет тяжелый день, что муж возвращается домой очень поздно, что во взбитых белках недоставало сахара и что она задолжала портнихе больше пятисот франков; одним словом, она думает обо всем, о чем может думать женщина, умирающая от скуки. Тем временем в спальню вваливается толстяк-муж; после делового свидания он выпил пуншу и ему теперь море по колено. Он стаскивает сапоги, швыряет фрак на кресла, оставляет носки на козетке, а сапожный крючок — на ковре перед камином; покрыв голову красным мадрасовым платком и даже не дав себе труда спрятать его уголки, он бросает жене несколько односложных фраз, несколько супружеских нежностей, которыми подчас и ограничивается вся беседа мужа и жены в те сумеречные часы, когда наш дремлющий разум покидает нас на произвол судьбы. «Ты уже легла?.. Дьявольщина, как нынче холодно!.. Ты все молчишь, мой ангел!.. Да ты уже под одеялом!.. Притворщица! Делаешь вид, что спишь!..» Реплики эти перемежаются зевками, и наконец, после множества мелких происшествий, зависящих от привычек данной супружеской пары и сообщающих некоторое разнообразие этой вечерней увертюре, мой герой опускается на свое ложе, которое под тяжестью его тела громко скрипит. Он закрывает глаза, и воображение немедленно принимается рисовать ему те соблазнительные мордашки, стройные ножки и пленительные силуэты, что попадались ему на глаза в течение дня. Желание овладевает им... Он обращает взор на жену. Он видит прелестное личико в ореоле тончайших кружев; испепеляя взглядом вышитый чепчик, он различает, кажется, блеск глаз жены; наконец, тонкое одеяло не в силах скрыть от него ее божественных форм... «Душечка моя?..» — «Но, друг мой, я сплю...» Как пристать к этой Лапонии[268]? Пускай вы молоды, хороши собой, умны, пленительны. Но разве все эти достоинства способны помочь вам одолеть пролив, отделяющий Гренландию от Италии? Расстояние между раем и адом не так велико, как та полоска, что разделяет ваши кровати; все дело в том, что вы пылаете страстью, а жена ваша холодна как лед. Казалось бы, перейти из одной кровати в другую — дело техники, однако мужа, увенчанного мадрасовым платком, этот переход ставит в самое невыгодное положение. Влюбленным все — опасность, недостаток времени, несчастное стечение обстоятельств — идет на пользу, ибо любовь набрасывает на все, даже на дымящиеся развалины взятого приступом города, пурпурно-золотистый плащ; супругам же в отсутствие любви развалины мерещатся даже на самых великолепных коврах, даже под самыми пленительными шелками. Пусть даже вы перелетите к жене в один миг — за это время ДОЛГ, сие божество брака, успеет предстать перед нею во всей своей неприглядности.

Ах! как несносен должен казаться женщине, скованной льдом, мужчина, которого желание заставляет то метать громы и молнии, то рассыпаться в любезностях, то дерзить, то молить, то язвить, словно эпиграмма, то льстить, словно мадригал, — одним словом, более или менее талантливо разыгрывать сцену из «Спасенной Венеции»[269] Отвея, где сенатор Антонио твердит на сотни ладов у ног Аквилины: «Аквилина, Квилина, Лина, Лина, Накви, Акви, Наки!» — и, притворяясь верным псом, получает в награду одни лишь удары хлыста. Чем больше пылкости выказывает мужчина в подобной ситуации, тем более смешным кажется он всякой женщине, даже собственной жене. Если он приказывает, он вызывает отвращение, если он злоупотребляет своей властью, он становится добычей Минотавра. Вспомните кое-какие из афоризмов Брачного катехизиса, и вы без труда поймете, что в рассматриваемом случае вы попираете его самые священные заповеди. Уступит ли жена мужу, которого обыкновение ставить две кровати в одном алькове побуждает действовать грубо и откровенно, оттолкнет ли его, в любом случае при подобном устройстве спальни целомудреннейшая из жен и умнейший из мужей не могут не грешить бесстыдством.

Описанная нами сцена, разыгрывающаяся на тысячу ладов и вырастающая из тысячи случайностей, скорее забавна, но события могут пойти и по другому пути, куда менее веселому и куда более страшному.

Однажды вечером я обсуждал сии важные материи с покойным графом де Носе, о котором уже имел удовольствие рассказывать; услышав наш разговор, высокий седовласый старец, близкий друг графа, — имени его я не назову, ибо он еще здравствует, — взглянул на нас с довольно меланхолическим видом. Мы догадались, что он хочет рассказать нам какую-то скандальную историю, и бросили на него взор, подобный тому, какой стенографист «Монитёра»[270] бросает на министра, готовящегося произнести импровизированную речь, текст которой ему, стенографисту, был сообщен заранее. Наш собеседник был старый маркиз-эмигрант, у которого революция отняла состояние, жену и детей. Поскольку маркиза по праву слыла одной из самых непоследовательных женщин своего времени, супругу ее было не занимать наблюдений над женской природой. Дожив до преклонных лет, он смотрел на мир из глубины могилы и говорил о себе таким же тоном, каким говорил бы о Марке Антонии или Клеопатре.

— Мой юный друг, — обратился маркиз ко мне, ибо в нашем разговоре с графом де Носе моя реплика прозвучала последней, — ваши рассуждения напомнили мне вечер, когда один из моих друзей по собственной вине утратил уважение своей жены. А между тем в старые времена женщина мстила за оскорбление с чудесной быстротой, ибо желающие помочь ей в этом не переводились. Супруги, о которых я веду речь, спали как раз в двух раздельных, но стоящих под сводом одного алькова кроватях. Они возвратились с великолепного бала, устроенного графом де Мерси[271], посланником австрийского императора.

Супруг проиграл весьма значительную сумму и был невесел. Назавтра ему предстояло уплатить шесть тысяч экю!.. А ты ведь помнишь, Носе: иной раз вся наличность десяти мушкетеров не составила бы и сотни экю! Юная же супруга, как это нередко бывает в подобных случаях, была, напротив, обескураживающе весела. «Позаботьтесь о ночном туалете господина маркиза», — приказала она слуге. Меж тем горничная стала готовить ко сну ее самое. Однако даже эти довольно неожиданные речи не вывели мужа из оцепенения. Тогда госпожа маркиза принялась без зазрения совести кокетничать с собственным супругом. «Понравился вам нынче мой наряд?» — спросила она. «Как всегда», — отвечал маркиз, продолжая мерить шагами комнату. «Какой вы мрачный!.. Скажите хоть словечко, таинственный незнакомец!..» — потребовала она, встав прямо перед ним в самой соблазнительной позе. Впрочем, вы себе и представить не можете, что за чаровница была эта маркиза; лишь тот, кому довелось ее видеть, понял бы меня вполне. Ну, ты-то, Носе, знал ее как нельзя лучше!.. — добавил он с довольно язвительной усмешкой.