Теодор Кернер - Мёртвый гость. Сборник рассказов о привидениях Страница 41

Догадки бродили еще какое-то время в озадаченном обществе. Но вот вернулся офицер и снова спросил маркиза.

— Но он же недавно вышел с вами! — сказал кто-то.

— И снова вернулся.

— Здесь никого не было!

— Тогда он, вероятно, исчез! — со смехом воскликнул офицер и велел обыскать каждый уголок.

Однако все это ни к чему не привело. Весь дом был напрасно сбит с толку, а на следующее утро раздосадованный офицер и его солдаты с пустыми руками покинули курорт.

РИХАРД ФОСС

Камальдолянка

Глава 1

Человек, из чьих уст я услышал эту историю, давно умер. Иначе я не стал бы ее рассказывать. Если бы я мог молчать!

Этот человек был моим другом. И он был одним из тех, которые, уходя из жизни, лишают нас лучшей части самих себя; одним из тех, кто на всю жизнь оставляет в нашей душе пустое место, которое было некогда заполнено ими, и чья смерть нам кажется изменой, так что хочется воскликнуть: «Зачем ты причинил нам это зло?!»

Но он умер, и я теперь могу — он сам разрешил мне это — рассказать эту страшную историю. О нем самом можно было сказать, что он был из тех людей, которых нужно любить. Он, ушедший от нас, заслуживал не только любви, но и не меньшего доверия. Я не помню, чтобы кто-нибудь был так окружен всеобщей любовью и доверием, как мой покойный друг Фердинанд В. Он почти принуждал к тому и другому. Не любить его, не доверять ему было для знавших его невозможным. Он был человеком, к которому, как к пастору, шли обремененные заботами и печалью: «Я пришел, и со мной это случилось. Помоги же мне! Я знаю, что ты мне поможешь». А ему самому никто не смог помочь!

Мой покойный друг был не только добрейшим, но и редкостно честным человеком. Я никогда не встречал людей, которые не поверили бы словам моего дорогого умершего друга: если он говорил, что дело обстоит так-то и так-то, то это было действительно так. Находясь рядом с ним, я не мог отделаться от мысли, что есть люди, на чьей душе не может осесть что-либо неправдивое, нечистое, ни пылинки.

И именно из уст этого чистого и правдивого я услышал одну историю, которой я не могу поверить — не в состоянии поверить! Ибо я могу поверить лишь в то, что в состоянии понять. Я ре могу сказать: «Мой друг лгал». Напротив, я должен сказать: «Мой друг не мог лгать!» Но в то же время я вынужден признаться, что не могу поверить истории моего несчастного друга.

Да, моего несчастного друга! А ведь я знал его еще тогда, когда он был счастлив, и даже почти расточительно счастлив. Тогда он был молод, и расточительство его счастья объяснялось тем, что он был влюблен и впервые ехал в Италию — в Рим! Он, собственно, был художником и, кроме того, замечательным художником. Его картины, идеальные ландшафты с соответствующими аксессуарами, были так же беззаботны, жизнерадостны и солнечны, как и он сам.

Все в нем сияло: глаза, душа, его картины. При этом он был по уши влюблен в свою невесту, совсем молодое, изящное и милое создание, которое самым приятным образом смеялось. Таким образом, друг друга нашли два исключительно добрых и счастливых человека. И вот этот достойный зависти юный полубог — одаренный художник и счастливый жених — направился в Рим; и когда он — два или три годя спустя — вернулся из Рима, то, как говорят, сразу же женился. Такое можно себе только вообразить! Земными благами он был также не обделен, так что он мог жить искусством, а не только зарабатывать им на хлеб. Но был ли тогда мой несчастный друг счастлив?

И не было никого, кто мог бы омрачить его счастье, так как этот добрый человек действительно не имел врагов — не мог их иметь. И даже те люди, которые всегда радовались чужому горю — как легко стать счастливым таким образом в этом жалком мире, — даже те радовались счастью доброго Фердинанда, когда он ездил в Рим и когда по возвращении из Рима снова встретился со своей милой, смешливой девушкой. Я был в числе тех, кто провожал его — а это было в старом добром Мюнхене — на вокзал. Нас была целая ватага, с невестой во главе, и вели мы все себя как школьники, едущие на каникулы домой; и все это только из радости, что наш милый Фердинанд впервые едет в Рим и что он такой счастливый человек.

Незабываемым сохранилось в моей памяти выражение его лица в момент, когда он, далеко высунувшись из окна отходящего поезда, хотел еще раз напоследок попрощаться со своей невестой и с нами, его друзьями. Это было не только самое приятное и достойное любви, но и самое сияющее и самое лучшее из возможных лицо молодого человека. Его невеста провожала его взглядом и душой.

Но вдруг все переменилось самым непонятным даже для самых его близких друзей образом. Причем все изменилось так печально, так безнадежно. Мы не узнали, что послужило причиной перемены, и никогда не смогли ее понять. Потом, спустя много лет, он рассказал мне об этом; а теперь, снова после многих лет, я могу рассказать все это другим — после того, как его давно уже нет в живых.

В первое время его пребывания в Вечном городе его невеста и друзья получали от него письма, дышащие ярким солнцем Рима. Затем, уже потом, он писал из Сабинских гор, где он срисовывал в одном монастыре какую-то старую необычную икону. Храм, очевидно, стоял в совершенно невероятной для Европы глуши, так как он сообщил нам, что оттуда можно давать о себе только самые скудные сведения.

Это письмо было выдержано в тоне, совершенно не похожем на все его прежние сообщения. Но тогда мы еще не придали этому значения.

Потом, несколькими месяцами позже, пришло известие: Фердинанд тяжело болен и пока еще не выздоровел. Именно в этом заброшенном горном монастыре он лежал при смерти, заболев, как мы думали, скоротечной малярией, так как более точные сведения к нам не поступали. Говорили также и о полученном при загадочных обстоятельствах тяжелом ранении.

Вдруг стал распространяться слух о том, что якобы наш друг вернулся из Италии в странном расположении духа и расторгнул свою помолвку с прелестной девушкой. Как это могло случиться?

Когда я его увидел, то едва узнал. Ничего юношеского, свежего, солнечного в нем не осталось! Словно выцвел блеск его глаз, его души. Ни одна черточка лица и всего характера не сохранила ничего от прежнего счастливого человека. Однако во всем остальном он еще оставался милым и достойным любви человеком. И возможно, даже в большей степени, чем раньше. Разве что в его непривычно тихом присутствии становилось грустно и к прежнему чувству примешивался оттенок сочувствия. И при этом никто не мог помочь — это было невозможно!

Что-то было в нем такое, что внушало робость просто спросить его: «Ради всего святого, дорогой человек, — как ты мог стать таким?» Исполненный участия и добра ко всем нам, он не подпускал к себе никого в отдельности; и это он-то, Фердинанд, чья душа была всегда так открыта перед друзьями, что можно было в ней читать, как в книге! А его невеста, милое, нежное дитя, которое так охотно смеялось и для которого смех был проявлением радости жизни… Но она больше не была его невестой.

Ее я тоже однажды встретил: какой она стала бледной и молчаливой, это печальное и несчастное дитя! О нем мы не упомянули тогда ни словом, ни намеком! Мы просто не могли.

Тогда я все-таки набрался мужества, пошел к нему и сказал: «Фердинанд, Фердинанд, ты же погубишь ее! Разве так можно? Неужели ты сможешь допустить гибель человека! Беззащитной женщины, юного несчастного создания, которое тебя любит и которое тебе верило! Ну почему, почему?»

Он весь сжался, словно мои слова ранили его прямо в сердце. Потом он, продолжая неподвижно сидеть и смотреть на меня безнадежными глазами на бледном лице, тихо, словно разговаривая с самим собой, произнес: «Я не могу. Да и как? Став моей женой, она же не сможет больше смеяться. Ведь мне нужно будет сказать ей…»

Он замолчал, словно находясь в замешательстве. Тогда я воскликнул: «Что ты должен ей сказать, что?.. Скажи это мне! Доверься мне, твоему другу, если это будет так невыносимо для ее сердца. Однако ее сердце не слабое. Несчастье, пусть даже самое большое, оно вынесет; но только не твою неверность. Это убьет ее».

Он издал жалобный стон и замолчал. Большего я от него не добился.

Кто смог бы описать мое радостное удивление, когда однажды бедная бывшая невеста пришла ко мне и с жалким подобием своей когда-то ослепительной улыбки сообщила мне: «Мы решили пожениться. Он и в самом деле хотел меня бросить злой, любимый человек! А я не хочу быть брошенной. Через три недели — свадьба; правда, самая тихая, какую только можно себе представить, но, конечно же, не самая несчастливая. Вы, естественно, тоже должны присутствовать».

Разумеется, я должен был… Но я по-прежнему еще ничего не понимал. Тут у меня вырвалось: «Он вам, наверное, говорил…»

Я запнулся. Я ведь толком не знал, должен ли был он вообще что-нибудь говорить ей.