Джон Голсуорси - Через реку Страница 41

— На это все жалуются, — сухо отозвался генерал. — Ты видала, как ловко сбалансирован новый бюджет? Мы живём в эпоху сплошной истерии: каждое утро к завтраку тебе подают очередной европейский кризис.

— Всё дело в наших газетах. Во французских шрифт мельче, поэтому они и тревожат человека вдвое меньше. Я, например, читала их совершенно равнодушно.

— Да, виноваты газеты и радио: всё становится известно ещё до того, как произойдёт. А уж заголовки — те в два раза крупней самих событий. Как почитаешь речи и передовицы, так тебе и начинает казаться, что мир впервые попал в такой переплёт, хотя он испокон века в каком-нибудь переплёте, только раньше из-за этого не поднимали шум.

— Но без шума не удалось бы сбалансировать бюджет, дорогой!

— Да нет, просто сейчас все так делается. Но это не по-английски.

— Откуда нам знать, папа, что по-английски, а что — нет.

Генерал наморщил обветренный лоб, и по его изборождённому лицу поползла улыбка. Он указал на свинарник:

— Вот это по-английски. В конце концов мы всегда делаем то, что нужно, хотя и в последнюю минуту.

— Ты это одобряешь?

— Нет. Но ещё меньше я одобряю истерику, как лекарство от всех болезней. Разве стране впервые оставаться без денег? Эдуард III был должен чуть ли не всей Европе. Стюарты не вылезали из банкротства. А после Наполеона мы пережили такие годы, с которыми нынешний кризис даже не идёт в сравнение. Но эти неприятности не подавались вам ежедневно к завтраку.

— Значит, неведение — благо?

— Не знаю. Мне просто противна та смесь истерики с блефом, которая составляет теперь нашу жизнь.

— И ты согласился бы упразднить голос, возвещающий райское блаженство?

— То есть радио? «Отживает порядок ветхий и другим сменяется, а господь творит свою волю путями многими, чтобы не прельстился мир никаким новшеством единым», — процитировал генерал. — Я помню, как старик Батлер в Хэрроу сказал на этот текст одну из лучших своих проповедей. Я — не рутинёр, Динни; по крайней мере, надеюсь на это. Я только думаю, что люди стали слишком много говорить. Так много, что уже ничего не чувствуют.

— А я верю в нашу эпоху, папа: она сорвала все лишние покровы. Посмотри на старинные картинки в последних номерах «Таймс». От них пахнет догмой и фланелевой фуфайкой.

— В наше время фланель уже не носили, — возразил генерал.

— Тебе, конечно, виднее, дорогой.

— Моё поколение, Динни, в сущности, было подлинно революционным. Видела ты пьесу о Браунинге? Тогда действительно было так, как ты говоришь: но всё это кончилось ещё до моего поступления в Сэндхерст[34]. Мы мыслили так, как считали нужным, и поступали так, как мыслили, но не разговаривали об этом. Сейчас люди сначала говорят, потом мыслят, а уж если доходит до дела, действуют так же, как мы, если вообще действуют. Разница между сегодняшним днём и тем, что было пятьдесят лет назад, сводится к вольности в речи: теперь говорят так свободно, что это лишает предмет разговора всякой соли.

— Глубокое замечание, папа.

— Но не новое. Я десятки раз встречал такие же мысли в книгах.

— «Не находите ли вы, сэр, что огромное влияние на людей оказала война?» — как спрашивают репортёры во всех интервью.

— Война? Во-первых, её влияние давно уже сошло на нет. Во-вторых, моё поколение было слишком устойчиво, чтобы поддаться ему, а следующее за моим — перебито или раздавлено…

— Женщины остались.

— Да, они побунтовали, но не всерьёз. А для твоего поколения война только слово.

— Благодарю, папа, — прервала Динни отца. — Все это очень поучительно, но сейчас опять пойдёт крупа. Фош, за мной!

Генерал поднял воротник пальто и направился к плотнику, повредившему себе большой палец. Динни увидела, как он осмотрел повязку пострадавшего. Плотник улыбнулся, а отец потрепал его по плечу.

«Подчинённые, наверно, любили его, — решила она. — Он, конечно, старый ворчун, но хороший человек».

XXVIII

Если искусство медлительно, то правосудие ещё медлительнее. Слова «Корвен против Корвен и Крума» по-прежнему не услаждали взоры тех, кто привык прилежно изучать отдел судебной хроники в «Таймс», и внимание судьи мистера Ковелла было всё ещё поглощено бесконечными неопротестованными исками. По приглашению Дорнфорда, Динни с Клер заехали взглянуть на зал заседаний и минут пять простояли в дверях суда, словно игроки из крикетной команды, осматривающие поле накануне матча. Судья сидел так низко, что можно было разглядеть только его лицо; Динни заметила также, что над свидетельской ложей, где придётся сидеть Клер, устроено нечто вроде балдахина или козырька для защиты от дождя.

— Если вы будете держаться в глубине ложи, Клер, — предупредил Дорнфорд, когда она выходила, — вашего лица будет почти не видно. Но говорите громко, чтобы судье всё было слышно. Он злится, когда не слышит.

На другой день рассыльный доставил на Саут-сквер записку для Динни.

«Бэртон-клуб, I3/IV-32.

Дорогая Динни,

Был бы рад встретиться с вами на несколько минут. Время и место выберите сами, а я явлюсь точно. Излишне говорить, что дело касается Клер.

Искренне ваш

Майкла не было дома, но Динни посоветовалась с Флёр.

— Разумеется, вы должны с ним встретиться, Динни. А вдруг в последнюю минуту он взял да раскаялся? Позовите его сюда, когда Клер не будет.

— На это я, пожалуй, не рискну: они могут столкнуться. Лучше повидаюсь с ним вне дома.

— Тогда либо у статуи Ахилла, либо у статуи Ромы.

— У Ромы, — решила Динни. — Оттуда мы куда-нибудь пройдём.

Она назначила встречу на другой день в три часа и долго ломала себе голову, зачем Джерри понадобилось её видеть.

Следующий день был тёплый — настоящий оазис в этом хмуром апреле.

Подходя к статуе Ромы, девушка ещё издали заметила Корвена, который стоял у решётки, спиной к изваянию. Он курил сигарету, вставленную в коротенький красивый пенковый мундштучок, и, хотя её зять выглядел точно так же, как в тот день, когда они виделись в последний раз, Динни вздрогнула, словно почувствовав толчок.

Он не протянул руки.

— Вы очень любезны, Динни, что пришли. Давайте пройдёмся и поговорим на ходу.

Он направились к Серпентайну.

— Что касается известного дела, — неожиданно начал Корвен, — то я вовсе не жажду его выиграть.

— Зачем же было начинать? Ведь обвинение не соответствует истине.

— По моим данным — соответствует.

— В части предпосылок — может быть; в части выводов — нет.

— Вернётся ли ко мне Клер на любых угодных ей условиях, если я возьму иск назад?

— Едва ли, хотя, конечно, я могу её спросить. Я, например, не вернулась бы.

— Какое безжалостное семейство!

Динни промолчала.

— Она влюблена в этого Крума?

— Если у них даже есть чувство друг к другу, я не вправе его обсуждать.

— Почему бы нам не говорить откровенно, Динни? Ведь нас же никто не слышит, кроме вон этих уток.

— Вы потребовали возмещения ущерба, и это не подогрело в нас нежные чувства к вам.

— Ах, вот в чём дело! Но я возьму назад все свои претензии, лишь бы она вернулась, пусть даже наделав глупостей.

— Иными словами, — спросила Динни, не глядя на него, — дело, затеянное вами, представляет собой нечто вроде шантажа? Я как будто правильно выбрала термин?

Он посмотрел на неё прищуренными глазами:

— Остроумная мысль! Мне она в голову не приходила. Нет, я знаю Клер лучше разных адвокатов и детективов и потому отнюдь не убеждён, что улики на самом деле так вески, как кажутся.

— Благодарю.

— Да, но я уже предупредил вас или Клер, — Что всё равно, — что не могу и не хочу уехать отсюда, пока не приведу все в ясность. Если Клер вернётся, я просто поставлю на случившемся точку. Если нет, дам делу идти своим ходом. Такая позиция лишена смысла и на шантаж не похожа.

— А если она, предположим, выиграет, вы её опять будете преследовать?

— Нет, не буду.

— Вы же могли освободить и её и себя, — стоило только захотеть.

— Да, мог, но такой ценой, которая меня не устраивает. И потом, то, что вы говорите, сильно смахивает, — извините за резкость, — на предложение вступить в сделку.

Динни остановилась:

— Что ж, я поняла, чего вы хотите. Спрошу Клер. А сейчас расстанемся. Дальнейшие разговоры ни к чему хорошему не поведут,

Джерри тоже остановился, глядя на неё, и лицо зятя взволновало девушку. Из-под маски его жёстких смуглых черт проступили боль и растерянность.

— Мне очень жаль, что всё так сложилось, — порывисто сказала она.

— Человеческая натура — дьявольская штука, Динни, и вырваться из-под её власти невозможно. До свиданья. Желаю счастья!

Она подала ему руку. Он стиснул её, повернулся и ушёл.