Шарль Костер - Легенда об Уленшпигеле Страница 42

Бесы все не ехали, и Катлина томилась. Как скоро в стороне Слёйса, в поле, раздался крик орлана, она пошла прямо на этот крик. Идя по лугу, она услыхала разговор двух бесов по ту сторону гатей.

Один настаивал:

— Половина — мне.

А другой возражал:

— Ничего ты не получишь. Все Катлинино — мое.

И пошла у них тут яростная перебранка, а поругались они из-за того, кому достанутся добро Катлины и Неле и они сами. Полумертвая от страха, тише воды, ниже травы, Катлина услышала, что они дерутся. Потом один из них крикнул:

— Сталь холодна!

Вслед за тем — хрип и падение тяжелого тела.

В ужасе кинулась она домой. В два часа ночи снова раздался крик орлана, но уже в огороде. Она пошла отворить дверь и обнаружила, что на пороге стоит только один бес — ее дружок.

Она спросила:

— Что ты сделал с другим?

— Он больше не придет, — отвечал бес.

Он обнял ее, прижал к себе. И тело его показалось ей холоднее обычного.

А у Катлины голова была теперь ясная. Перед самым отъездом он потребовал у нее двадцать флоринов — все ее достояние. Она дала ему семнадцать.

На другой день она из любопытства пошла к гатям, но не обнаружила ничего — только в одном месте, на клочке земли величиною с могилу взрослого мужчины, нога ощутила, что почва под ней уходит, а на траве видны были следы крови. Но вечером дождик смыл кровь.

В следующую среду в огороде у Катлины опять клекотал орлан.

Всякий раз, когда нужно было платить Катлине часть общих расходов, Уленшпигель поднимал ночью камень, которым была завалена яма у колодца, и доставал каролю.

Как-то вечером все три женщины пряли. Уленшпигель вытачивал шкатулку, которую ему заказал коронный судья и на крышке которой он искусно вырезал великолепную псарню: свору геннегауских собак, критских сторожевых псов, отличающихся крайнею свирепостью, брабантских собак, так называемых ухоедов, которые всегда ходят парами, низеньких собачек на кривых лапках, собачек с хвостиком закорючкой, мопсов и борзых.

Неле при Катлине спросила Сооткин, хорошо ли спрятаны ее деньги. Сооткин в простоте души ответила, что как нельзя лучше — возле колодца.

В четверг около полуночи Сооткин разбудил яростный лай Бибула Шнуффия, но лай скоро стих. Решив, что это фальшивая тревога, Сооткин снова заснула.

В пятницу утром Сооткин и Уленшпигель встали чуть свет, но, против обыкновения, не обнаружили в кухне ни Катлины, ни огня в очаге, ни молока, кипящего на огне. Это их удивило, и они пошли посмотреть, нет ли ее в огороде. Там она и оказалась — простоволосая, в одной сорочке, она мокла и дрогла под дождем, а в дом войти не смела.

Уленшпигель подошел к ней и спросил:

— Что ты стоишь раздетая под дождем?

— Ах да, ах да, великое чудо! — отвечала она и показала на удавленную и уже окоченелую собаку.

У Уленшпигеля сейчас же мелькнула мысль о деньгах. Он бросился к колодцу. Яма была разрыта, на дне пусто.

Уленшпигель налетел на Катлину с кулаками.

— Где деньги? — крикнул он.

— Да, да, великое чудо, — твердила Катлина.

Неле заступилась за мать:

— Смилуйся, Уленшпигель, сжалься!

Уленшпигель перестал бить Катлину. Тут прибежала Сооткин и спросила, что случилось.

Уленшпигель показал ей удавленную собаку и пустую яму.

Сооткин побледнела и сказала:

— Боже, за что ты меня так наказываешь? Бедные мои ноги!

Сооткин вспомнила о мучительной пытке, которую она напрасно претерпела из-за этих червонцев. Видя, что Сооткин так кротко переносит новую невзгоду, Неле в отчаянии разрыдалась. А Катлина размахивала куском пергамента и говорила:

— Да, великое чудо. Он пришел ночью, добрый, красивый. В его глазах не было больше того бледного отсвета, который так меня прежде пугал. Заговорил он со мной ласково-ласково. Я была счастлива, сердце мое растаяло. «Я, говорит, разбогател, скоро принесу тебе тысячу золотых флоринов». — «Что ж, говорю, я не столько за себя рада, сколько за тебя, ненаглядный мой Ганс». — «А нет ли, спрашивает, у тебя в доме кого-нибудь еще, кто тебе дорог и кому бы я мог отвалить денег?» — «Нет, отвечаю, никто здесь в твоих деньгах не нуждается». — «Больно ты горда, говорит, а что ж, Сооткин и Уленшпигель уж так богаты?» — «Обходятся без посторонней помощи», — отвечаю я ему. «Несмотря, говорит, на конфискацию?» На это я ему сказала, что вы решили лучше перенести пытку, нежели расстаться со своим добром. «Так я и знал», — говорит. И тут он начал посмеиваться да подтрунивать над судьей и старшинами, что они, мол, ничего не сумели из вас вытянуть. И я себе смеюсь. А Ганс: «Они, говорит, не дураки — станут они дома деньги держать!» Я смеюсь. «И в погребе не станут». — «Нет, нет», — говорю. «И в огороде». Я молчу. «Это, говорит, было бы очень даже неосторожно». — «Не очень, говорю, вода и колодезный сруб никому не скажут». А он знай посмеивается.

В эту ночь он уехал раньше, чем обычно, и на прощанье дал мне принять порошок. «У этого, говорит, порошка такая сила, что ты попадешь на самый распрекрасный шабаш». Я в одной сорочке провожала его до самой калитки, и меня все клонило ко сну. Потом я полетела на шабаш, как он мне обещал, и вернулась только на заре прямо вот на это место, гляжу: собака удавлена, в яме пусто. Ох, как мне это тяжко — ведь я его так любила, всей душой! Но я вам отдам все, что у меня есть, руки мои и ноги будут на вас работать.

— Я как зерно меж двух жерновов: господь бог и чертов вор совсем меня раздавили, — молвила Сооткин.

— Вором вы его не называйте, — возразила Катлина, — а что он черт, так это правда. И вот доказательство — на дворе он оставил пергамент. Глядите, что тут написано: «Всегда оказывай мне услуги. Через трижды две недели и пять дней я все верну тебе вдвое. Не сомневайся, иначе умрешь». Вот увидите: он свое слово сдержит.

— Бедная дурочка! — сказала Сооткин.

И то был последний ее упрек.

Трижды две недели прошли, прошло и пять дней, а сердечный друг, он же — бес, так и не явился. Катлина, однако ж, не отчаивалась.

Сооткин уже не могла работать — она все сидела сгорбившись у огня и кашляла. Неле поила ее самыми целебными, самыми душистыми травами — ничто не помогало. Уленшпигель не выходил из дому: он боялся, как бы мать не померла в его отсутствие.

Немного спустя вдова уже не могла ни есть, ни пить — все вызывало у нее рвоту. Цирюльник отворил ей кровь. После этого она совсем ослабела и больше не поднималась. Наконец, однажды вечером, исстрадавшись, воскликнула:

— Клаас, муж мой! Тиль, сын мой! Благодарю тебя, боже, что ты берешь меня к себе!

Вздохнула и умерла.

Катлина побоялась остаться с покойницей — над ней бодрствовали Уленшпигель и Неле и всю ночь молились за усопшую.

На рассвете в открытое окно влетела ласточка.

— Добрый знак, — сказала Неле. — Это душа умершей. Сооткин — на небе.

Ласточка три раза облетела комнату и с криком вылетела наружу.

Затем влетела другая ласточка, больше и чернее первой. Она начала виться вокруг Уленшпигеля, и он сказал:

— Отец и мать! Ваш прах бьется о мою грудь. Я исполню ваш завет.

И вторая ласточка, так же как первая, улетела с криком. Светало. Уленшпигель посмотрел в окно: над лугом низко-низко летало множество ласточек, и солнце уже взошло.

А Сооткин похоронили на кладбище для бедных.

После смерти Сооткин Уленшпигель в раздумье, в тоске или же в ярости все ходил из угла в угол по кухне, не слышал, что ему говорят, ел и пил, не замечая, что ему дают. Часто вскакивал по ночам.

Напрасно ободрял его кроткий голос Неле, тщетно уверяла его Катлина, что Сооткин вместе с Клаасом в раю, — Уленшпигель на все отвечал:

— Прах бьется о мое сердце.

Он словно обезумел; Неле, глядя на него, плакала.

Между тем рыбник, точно отцеубийца, от всех прятался, выходил из дому только по вечерам, иначе мужчины и женщины улюлюкали ему вслед, кричали: «Душегуб!»; детям же сказали про него, что он палач, и они бежали от рыбника без оглядки. Он не смел войти ни в один из трех кабачков в Дамме: все на него пальцем показывали; как только он появлялся в дверях, посетители вставали и уходили.

В конце концов baes’ы стали запирать перед его носом дверь. На униженные его просьбы они отвечали, что кому они хотят, тому и отпускают.

Убедившись, что борьба бесполезна, рыбник отправлялся в Roode Valck, в Красный Сокол — захудалый кабачок на отшибе, у Слёйсского канала. Здесь ему подавали, оттого что хозяева были люди бедные: каждый грош был у них на счету. Но ни baes Roode Valck’а, ни его жена не разговаривали с рыбником. У них было двое детей и собака. Если рыбник пытался приласкать детей, они от него удирали; если он подзывал собаку, она норовила его укусить.