Евгений Чириков - Юность Страница 42

— Ну!

— Ну… А ты — жениться…

— А я — жениться… До осени еще пять месяцев… Оставь, мама, эти разговоры, у меня и так болит голова…

— И телеграмма не успеет дойти. Вечером мы будем в Симбирске, а…

— В Симбирске мы останемся и подождем… Я должен видеть Зою…

— Успеешь…

— Нет, не успею… Дайте, наконец, нам свободу и возможность распорядиться самими собой… Довольно с нас одной тюрьмы…

— Застегнитесь же, ради Бога, на все пуговицы!

— Не желаю. Мне жарко.

— Уступили за две тысячи… — Не понимаю…

— Торговалась с полковником, как на базаре. Две тысячи внесла, а третью надо послать Калерии…

— Ах, да… Калерии… Не говори мне ничего про Калерию…

— Она теперь не такая… Она исправилась…

— Не мое дело…

— Она опять сошлась с мужем… У ней — ребенок родился…

— Какое мне дело! Пускай родился… Мне это вовсе не интересно.

— Ухаживал, чуть с ума не сходил, а теперь не интересно…

— Никогда не напоминай мне об этом.

— Эх, ты!.. Неблагодарные вы… Она приняла в тебе такое участие, а ты… Три тысячи не бараний рог… Не всякий согласился бы…

— Перестань, ради Бога!.. Иначе я соскочу с извозчика и… вернусь в тюрьму…

— Конечно, она легкомысленная женшина, а всё-таки добрая и отзывчивая.

— Тпру!..

— Матрос! Прими вещи…

— Какой пароход?

— «Гоголь».

Гудят свистки пароходов, развеваются на мачтах флаги, клубится из труб черный дым, скрипят сходни, поют грузчики, волоча по сходням что-то тяжелое:

«Аа-ах, ней-дет, да-вот пойдет!Аа-ах, ней-дет, да-вот пойдет!»

А там, за пароходами, блестит свободная, широко разлившаяся река, а вдали синеют еще голые горы с пятнами ярко-белого снега в ложбинах и оврагах. Клочки порванной зимней одежды гор… Поплескивает тяжелая мутная еще вода в борт парохода и звенит, словно пароход — стеклянный. Пассажиры нарядные, словно вместе с пароходом их всех заново отремонтировали и выкрасили в яркие цвета. Говор, крики, пение грузчиков, грохот от бросаемых в люк товаров, французский лепет дам на балконе и русская ругань на палубе…

Стою на пароходе, смотрю на широкий простор водяной равнины, на синеватый контур далеких гор и потихоньку бунчу:

 «Выдь на Волгу! Чей стон раздаетсяНад великою русской рекой?Этот стон у нас песней зовется…»

А в душу радостной волной льется свобода и хочется, простерши вперед руки, закричать:

— Здравствуй, матушка Волга, родимая река!.. Привет тебе, раздольная!..

— Я опять свободен, и любим я, матушка-Волга!!.

Кричать неудобно. Я снял шляпу и широким жестом руки махнул сверкающим на солнце водяным равнинам.

Хорошо! А озноб опять начинает ломать кости. Холодно, хочется потягиваться, погреться около горячей трубы… Вот как только отвалит пароход от пристани, пойду в каюту, лягу под шубу, закроюсь с головой и, поджав ноги, буду спать, спать, спать…

Загудел и задрожал пароход, шевельнулись колеса и зашумела внизу вода.

— Отдай носовую!

— Есть!

Поплыла мимо конторка с провожающими, замелькали в воздухе платки и зонтики, задвигались баржи, пароходы, мачты, показалась Казань с белым кремлем, с золотыми куполами собора, с красной высокой башней Сумбеки…

— Прощай, Казань!..

— Застегнись ты, ради Бога!..

— Иду, мама… У меня опять лихорадка…

— Иди пить чай…

— Нет, ты пей, а я лягу и буду спать, долго буду спать… До самого Симбирска… Спать и спать… больше мне ничего не надо…

— Ты кашляешь…

— Ничего… пройдет… Не беспокойся, старенькая… Я пойду… Что ты смотришь так беспокойно?

…Какой жаркий день. Словно в жарко-натопленной печке. Зачем вы меня закрываете? Не надо. Вот я полежу еще на горячем песке и буду снова купаться… Ты, мама, не бойся, я не утону. Я отлично плаваю по-саженному… Пустите же, не держите меня!..

…Я требую выставить рамы: вы не имеете права закрывать форточку. На улице весна, а вы скрываете от меня и говорите, что — зима. На прогулку я не пойду и обедать не буду. Не хочу я пить! Чего вы суете мне в рот? Убирайтесь от меня! Зачем вы кладете камень на голову? Не имеете никакого права…

…Мама, кто это в белом? Прокурор? Доктор… Не верь, он притворяется доктором. Скажи, что это — не я… Тише, опрокинешь лодку! Гребите, братцы, ровнее. Касьянов! Запевай «Вниз по матушке по Волге!»..

…Ах, Зоя… ты совсем не умеешь перестукиваться. Ну, я слушаю… Не понимаю. Зачем тебе подвенечное платье? Оставь нас, мама!.. Это не твое дело. Ну, вот и перевернулись… Я весь мокрый… С ног до головы…

— Это хорошо.

Кто это говорит, что «хорошо»… Дурак какой!.. Дурак, брат, ты, Касьянов. Что вы со мной делаете?..

— Ничего, ничего… Оборотите хорошенько голову. Дайте ему ложку портвейну…

Вкусное вино… Налей, Касьянов, как следует… Оно горячее… Смешно…

— Калерия!.. У тебя горячие глаза… Как угли, раскаленные черным огнем. Уйди!.. Не люблю… Не жми мне руку… Не садись ко мне на кровать!.. Ах, это ты, мама… Я хочу спать. Разбуди, когда будем подходить к Симбирску… Ночь или день?..

— Ночь… уже девятая ночь…

— Когда же Симбирск?.. Я еще успею уснуть?.. О чем ты всё вздыхаешь? Мне очень хорошо… Я скоро выздоровлю…

Раскрываю глаза, смотрю на потолок, обвожу взором стены и удивляюсь. Незнакомая комната, белая с голубым; раскрытое окно, большое, светлое окно; в окно смотрит голубое небо, видны верхушки зеленых берез… Поют птицы за окном и кудахчет курица… Странно! Что такое со мной случилось? Где я и как сюда попал? Серое, не мое одеяло… И ноги точно не мои: длинные-длинные. Где-то медленно выбивают маятником часы…

— Ты проснулся…

— Мама!.. мама!.. Ты…

— Не говори, доктор не велел разговаривать…

Доктор?.. Да, да, да… Вспомнил: ведь я болен, в больнице…

— Славу Богу!.. Слава Богу!..

— Мама… Где мы?.. в Симбирске?

— Да.

— Приехала Зоя?..

— Не говори же… Спи больше.

— Я не хочу спать… Скажи про Зою!..

— Она здесь, в Симбирске.

— Позови ее ко мне…

— Доктор не велит…

— А я хочу…

— Ты плачешь… Ах, ты, Господи!.. Вредно волноваться, а ты…

— Пришли ко мне Зою!

— Ну, спросим доктора: он велел подождать. Может быть, разрешит.

— Попроси его… Ей-Богу, я скорей выздоровлю!.. Даю вам слово…

— Вот наказание!.. Я пожалуюсь, если будешь разговаривать…

Я уткнулся в подушку и тихо плакал, как обиженный маленький мальчик. И чувствовал я себя как маленький мальчик: сердился на маму и хотел назло ей умереть. А когда растворилась дверь и гулко прозвучал строгий голос доктора, обходящего всех больных в сопровождении фельдшерицы, я испугался и притих, притворился спящим и боялся, что мать будет на меня жаловаться доктору.

— Ну-с, молодой человек, как наши дела?..

— Капризничает он…

— Оставь, мама!

— Требует невесту…

— Эге!.. вон он чего захотел. Это хороший признак. Ну-ка, жених, сядьте, я послушаю… Температура?

— 36,7.

— Отлично. Повернитесь, жених, спиной!.. Вот так.

— Время ли теперь думать о женитьбе…

— Да-с, придется еще полежать… А пожалуй и того… на юге пожить… Дышите глубже! Еще!.. Хорошо, в общем хорошо. А жениться всё-таки рано. Это, молодой человек, всегда успеется.

— Я прошу, доктор, не жениться, а только дать мне свидание с невестой.

— Денька через три-четыре… и то при одном условии… на приличном расстоянии… Смотреть друг на друга можно, а приближаться — никоим образом…

— Через два дня… А раньше?

— Я сказал, не через два, а через три-четыре. А впрочем, завтра увидим. Главное — не волноваться…

— Если не пустите, я буду волноваться гораздо больше, доктор. Нельзя ли завтра!.. Ну, хотя послезавтра!.. Мы не видались целую вечность.

Утро вечера мудренее… Завтра увидим, а не увидим, так посмотрим.

Доктор пошел прочь, мать — за ним. О чем-то они тихо разговаривали в дверях, а я лежал и улыбался во весь рот: скоро увижу, наконец, мою Зойку, мою прекрасную любимую Зойку… Какая она стала?.. Господи, как я счастлив!

— Мама, что сказал доктор? Можно завтра? да?

— Можно завтра… А потом советует пожить в Крыму до осени…

— Ура… О чем же ты грустишь и вздыхаешь?.. Всё идет прекрасно…

— В Крым надо… Напрасно я отправила тысячу назад, Калерии…

— Мы обвенчаемся и вместе поедем в Крым… Господи, как это великолепно!..

— Лежи, не вскакивай на постели! Нельзя.

— А какой теперь месяц?

— Завтра — первое мая…

— Неужели — май? Не может быть!

— Май. Лежи же, Христа ради…

— Лежу, лежу… Всё лежи да лежи… Надоело уж…