Синклер Льюис - Гидеон Плениш Страница 42

И черно-серебряный холодильник.

— Ой, пожалуйста, не уроните! — умоляла Пиони грузчиков. Он чувствовал, как тяжело она дышит. Он подумал, что ей в первый раз стало страшно. Люди, год назад занимавшие почетные должности, теперь торгуют яблоками на улицах. Как знать, в каких душных трущобах или опустевших, заложенных и перезаложенных домах изнывают сейчас их жены и дети!

— Душа болит, что наш холодильник уезжает в ломбард. Мы хорошо здесь пожили и… Ну, нет! — мужественно перебила себя Пиони. — Когда мы распакуем его в Нью-Йорке, сам епископ Пиндик и сенатор Балтитьюд будут лакать мои коктейли, а не эти чикагские «профы» и «доки»!

На последнюю ночь у них остались только чемоданы, детская кроватка для Кэрри, которую одолжил им дворник, а для себя — матрац на полу. В сумерках квартира казалась не только пустой, но угрожающе-огромной, словно никто никогда уже не сумеет ее заполнить, и казалось, что никогда им больше не устроиться в своем гнезде, не сидеть на мягких стульях, не есть по-человечески, не беседовать с друзьями. Они стали городскими «оки».[87]

Они бежали от голых стен — сначала в кафетерий, поужинать, потом вместе с Кэрри, которой уже исполнилось семь лет, — в кино, посмотреть прелестную Джоэн Крофорд.[88] Втроем они шли по раскаленным улицам — почтенное семейство, в некотором роде святое семейство, неторопливые, круглые, сытые, на вид нерушимые, как каменные фасады по сторонам. Но по пути доктор Плениш покосился на кирпичный особняк, обращенный в пансион. Занавески в окнах были закопченные, рваные, а на крыльце сидел человек, в прошлом, может быть, профессор, доктор; сгорбленный человек, с бородкой, как у него самого, но нечесаной и грязной. Доктор Плениш содрогнулся.

Кэрри болтала:

— А зачем ты едешь в Нью-Йорк, папа, зачем?

— Замолчи, глупышка, — остановила ее Пиони. — Папе туда нужно по делу.

— А зачем?

— Я уже тебе сказала: по делу.

— Лучше бы он поехал с нами к дедушке в Фарибо. В городе нехорошо, — протянула Кэрри, и Пиони спросила:

— Чем?

— Слишком много трамваев, и людей тоже слишком много.

— А ты разве не любишь людей, малышка?

— Нет, не очень. Они так много разговаривают.

Я больше люблю одуванчики и кораблики.

Кэрри сладко уснула в чужой кроватке, а доктор Плениш и Пиони еще долго сидели на краю своего матраца, в пустынной квартире, освещенной одной-единственной лампочкой без абажура. Он заговорил о том, что не давало ему покоя все время, пока они сидели в кино:

— Ведь мы добрые христиане, правда?

— Ну ясно. Во всяком случае, добрые епископалы.

— Так не следует ли нам поискать утешения в религии? Священники говорят, что это и сейчас бывает. Давай… Гм… Давай подумаем о всевышнем.

— Давай.

— Господь бог… Гм… О черт, жаль, что нет под рукой библии. Вообще-то, кажется, она у нас есть?

— Конечно, я ее видела, когда укладывала книги и одеяла.

— Там в библии есть что-то относительно… как это, черт возьми…

— Право же, милый, не стоит чертыхаться, когда ты говоришь о религии и о боге.

Доктор Плениш посмотрел на нее, восхищенный ее тактом, и нервно продолжал:

— Вероятно, ты права. Так вот, эта ерундовина — то есть этот стих — ну, в библии это из притчей Соломоновых — вроде того, что «все суета, и ни в чем нет пользы».

— Нет, это из Экклезиаста.[89] И я даже помню наизусть.

— Неужели? — Его восхищение этой поразительной женщиной еще возросло.

— Честное слово, помню. Ведь в Фарибо я преподавала в воскресной школе, и очень неплохо, прежде чем уехала в колледж и погрязла в безверии, столь опасном для нравственности молодой девушки. Ну-ка, подожди. Сейчас вспомню. Вот что-то в этом роде:

«И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; и мудрость моя сделалась больше»… нет, не так — «пребыла со мною. И чего бы глаза мои ни пожелали, я не отказывал им, не возбранял сердцу моему никакого веселья. И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и вот все — суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!»

— Нет, что-то нехорошо получается, — задумалась Пиони. — Как будто бог говорит нам: «Это еще что за затея — ехать в Нью-Йорк? Поезжайте в Кинникиник и

195 сидите там — пристаньте к ректору с ножом к горлу, пусть даст вам работу». Ой нет, он так никогда бы не сказал, верно, милый? Сидеть в Кинникинике? Нет! Ведь не сказал бы он так? Правда?

— Конечно, нет. Ты его самая любимая овечка.

— Да, только, по-моему, он мог бы получше заботиться о своей овечке и ее муже, а то им все время так туго приходится. Я просто не понимаю.

— Верно, маленькая, это ты неглупо рассудила, но надо нам быть посерьезнее, если уж мы решили искать утешения в религии, а, видит бог, чем-то нам нужно утешиться!

Она зашептала ему на ухо.

— Ну, Пиони, это уж безобразие!

— Ладно, я буду очень серьезной божьей овечкой. А ты помолись.

— Как?

— Ведь христиане всегда молятся, верно?

— Да, конечно, Пиони, и ходят в церковь и вообще, но я хочу сказать…

— А чем ты рискуешь?

— Ну хорошо, если тебе так хочется. В конце концов я же действительно верующий — иначе и не может быть, если уж человек посвящает себя служению людям, как я, ну и вот…

Он поднял глаза, тоскливо стараясь ощутить присутствие бога, почувствовать милосердную силу, которая защитила бы его возлюбленную жену, и его непонятную дочку, и его меркнущую честолюбивую мечту о силе и славе.

Но он не видел и не чувствовал над собой ничего, кроме пыльной электрической лампочки.

— Господи боже наш…

Слова были бессмысленные и уходили в пустоту. Он выпалил:

— Не могу. Я не верю, что бог, если он и есть, слышит меня. И не верю, что Китто или Крис Стерн верят, что бог слышит их, когда они этак запросто с ним беседуют. Наверно, они до смерти испугались бы, если бы он вдруг заговорил и ответил им. Нет, маленькая, ничего не поделаешь. Нам с тобой не на кого надеяться, кроме как друг на друга.

— А разве этого мало? Мы с тобой счастливые! — сказала она радостно.

Он ехал в Нью-Йорк, первый раз в жизни проводил ночь в вагоне без спального места. Обед в вагоне-ресторане обошелся бы в доллар, если не больше, поэтому он уже несколько часов удовлетворялся тем, что отламывал по кусочку от двух плиток шоколада с миндалем, и, кончив, с удовольствием обнаружил в кармане еще несколько крошек, облепленных фольгой.

Пронырливого вида субъект, сидевший с ним рядом, предложил:

— Может, сразимся в покер?

— Нет, нет, спасибо, я не играю.

— Вы кто же, приятель, будете? Учитель или агент по продаже книг?

— Агент.

— Есть что-нибудь интересное?

— Нет… Я сейчас еду не по делам.

Мистер Плениш, мистер Гидеон Плениш, безработный бродяга, не имел ни малейшего желания продавать книги, внедрять разумные принципы сельского образования, распекать публику за нечуткое отношение к нуждам филантропических организаций или заниматься изготовлением идеологических штампов в связи с очередным кризисом.

Он хотел, чтобы его оставили в покое, хотел спать и хотел думать о том, как завтра утром в Нью-Йорке он истратит целых двадцать пять центов на кофе с яичницей.

21

В Нью-Йорке преподобный доктор Кристиан Стерн встретил его сочувственно, но несколько нервно.

— К сожалению, этот негодяй Фрисби пользуется большим влиянием в Хескетовском институте. Я вообще знаю его повадки, но все-таки надо было вам подойти к нему немножечко осторожнее. Теперь, что касается места в другой организации национального масштаба… Дела, правда, сейчас таковы, что хуже некуда: сами понимаете, кризис, застой. Ваш бескорыстный идеализм и ваш Административный опыт мне известны, доктор Плениш. А также ваш ораторский дар. Но все наши главные благотворители пострадали от кризиса. Самоубийство за самоубийством, знаете. Очень, очень тяжело. Но посмотрим, что-нибудь, возможно, и удастся сделать.

Капитан Хет Гисхорн, выдающийся молодой исследователь дальних стран, был англичанин по рождению, но, как у большинства англичан, в его наружности было очень мало английского. Он был плотный, приземистый и гладкий, с толстой белой кожей, к которой не приставал никакой загар; и он носил монокль, но когда нужно было рассмотреть что-нибудь, надевал очки.

Голос у него был вкрадчивый и неприятный. Он питал пристрастие к двубортным синим пиджакам, которые казались выутюженными, даже когда были измяты. И для человека действия, созданного, чтобы вечно водить где-то караваны верблюдов, он удивительно хорошо ориентировался на посту руководителя Нью-Йоркского Общества Распространения Культуры среди Эскимосов, в котором являлся одновременно президентом, ответственным секретарем и единственным лицом, пользовавшимся всеми доходами от пожертвований.