Габриэле д'Аннунцио - Леда без лебедя Страница 43

— Да. Но как жалко! Такой редкий ум!

Мухи не отставали. Они все вместе неистово жужжали. Осаждали меня, альбиноса и приказчика, уснувшего под глобусом.

— Сколько ему было лет? — спросил я, нарочно употребляя прошедшее время, словно говоря о покойнике.

— Кому, синьор?

— Филиппо Арборио?

— Думаю, лет тридцать пять.

— Такой молодой!

Я чувствовал какое-то странное желание засмеяться, ребяческое желание расхохотаться в самое лицо альбиносу и оставить его в недоумении. Это было какое-то особенное возбуждение, немного судорожное, никогда не испытанное, неопределимое. Меня волновало чувство, похожее на ту причудливую и неудержимую веселость, которая нередко волнует нас среди неожиданностей бессвязного сновидения. Трактат лежал раскрытым на прилавке; я наклонился, чтобы посмотреть на какой-то рисунок: то было человеческое лицо, искаженное ужасной, грубой гримасой. «Левая амимия лица». А назойливые мухи жужжали, жужжали без конца.

Я стал соображать, что предпринять. Спросил:

— Издатель не получил еще рукописи «Turris eburnea»?

— Нет, сударь; было сделано объявление; но известно только заглавие.

— Только заглавие?

— Да, сударь. И объявление пришлось снять.

— Благодарю вас. Будьте добры отослать сегодня эти книги ко мне на дом.

Я оставил свой адрес и удалился.

Очутившись на тротуаре, я почувствовал какое-то странное ощущение растерянности. Мне казалось, что позади меня остался обрывок искусственной, воображаемой, обманчивой жизни. То, что я только что делал, говорил, испытывал, и эта фигура альбиноса, его голос, его жесты — все казалось мне искусственным, носило характер какого-то сновидения, какого-то впечатления, полученного от недавно прочитанной книги, но не от соприкосновения с действительностью.

Сел в экипаж, вернулся домой. Неопределенное ощущение рассеялось. Я углубился в себя, чтобы сосредоточиться на своих мыслях. Я убедился, что все это было действительным, несомненным. В моей душе укрепился образ больного, подобный тому, который остался у меня в памяти о бедном Спинелли. Меня мучило новое любопытство. «Не поехать ли в Неаполь, чтобы увидеть его?» И я представлял себе жалкий вид этого тонкого интеллигента, приниженного болезнью, бормочущего, словно полуживой. Я не испытывал больше никакой радости. Вся накипь ненависти остыла. Мрачная тоска легла на мою душу. Крушение этого человека не оказывало никакого влияния на мое положение, не избавляло меня от собственного крушения. Ничто не менялось во мне, ни в моем теперешнем существовании, ни в представлении о будущем.

Я снова подумал о заглавии объявленной книги Филиппо Арборио: «Turris eburnea». Сомнения толпились в моем мозгу.

Было ли случайным совпадение этого заглавия с эпитетом известного посвящения? Или же писатель задумал создать литературный характер наподобие Джулианы Эрмиль, рассказать свое последнее приключение? И снова мучительный вопрос: какими деталями сопровождалось это приключение с начала его до конца?

И снова услышал слова, которые крикнула Джулиана в ту незабвенную ночь: «Я люблю тебя, всегда любила тебя, всегда была твоею! Этим адом я плачу за минуту слабости, понимаешь? За минуту слабости… Это правда. Разве ты не чувствуешь, что это — правда?»

Увы, как часто нам кажется, что мы слышим правду в голосе, который лжет! Ничто не может защитить нас от обмана. Но если то, что я почувствовал в голосе Джулианы, было чистой правдой, стало быть, она действительно была застигнута этим человеком в один из моментов чувственной истомы, в моем собственном доме, и в этом особом бессознательном состоянии подверглась насилию, и, придя в себя, испытала ужас и отвращение к совершившемуся, и прогнала этого человека, и больше не видалась с ним?

В самом деле, подобное предположение не наталкивалось на очевидные противоречия. Напротив, все лишний раз говорило за то, что какая бы то ни было связь между Джулианой и этим человеком окончательно и резко порвана.

«В моем собственном доме!» — вновь подумал я. И в этом немом, как склеп, доме, в этих пустых и душных комнатах меня преследовал назойливый образ…

Что делать? Оставаться еще в Риме и ждать полного помешательства среди этого зноя и томительного безделья? Поехать к морю, в горы, пить из чаши забвения среди людей света, на элегантных летних курортах? Пробудить в себе прежнего развратника, отыскать другую Терезу Раффо, какую-нибудь легкомысленную любовницу?

Два или три раза моя мысль останавливалась на Беляночке; но она совершенно испарилась из моего сердца и даже, за столь долгий промежуток времени, из памяти. «Где она теперь? Все ли еще в связи с Евгением Эгано? Что я буду испытывать, увидев ее?» Это было лишь слабым любопытством. Я понял, что моим единственным, глубоким и непобедимым желанием было вернуться туда, в мой дом мучений, к своей плахе.

Я распорядился обо всем, что было необходимо, сделал это с величайшей заботливостью, навестил доктора Вебести, телеграфировал в Бадиолу о своем возвращении и уехал.

Нетерпение жгло меня; острое томление жалило меня, словно я готов был услышать необыкновенные новости. Дорога казалась мне бесконечной. Лежа на подушках, томясь от духоты, задыхаясь от пыли, проникавшей в щели, под монотонный шум поезда, сливавшийся с однообразным пением кузнечиков и не успокаивавший меня, я думал о предстоящих ближайших событиях, взвешивал будущие возможности, старался совлечь с них мрачную тень. Отец был поражен смертельной болезнью. Какая участь ждала сына?

Ничего нового не произошло в Бадиоле. Мое отсутствие было очень кратким. Мое возвращение приветствовали. Взгляд Джулианы выражал бесконечную благодарность.

— Ты хорошо сделал, что скоро вернулся, улыбаясь, сказала мне мать. — Джулиана так беспокоилась. Теперь, надеемся, ты больше не двинешься с места. И добавила, указывая на живот беременной:

— Разве не замечаешь увеличения? Ах, кстати, ты не забыл о кружевах? Нет? Экий забывчивый!

Сразу, с первых же минут, начались мучения.

Как только я остался наедине с Джулианой, она сказала:

— Я не надеялась, что ты так скоро вернешься. Как я благодарна тебе!

В ее позе, в ее голосе было столько робости, смирения, нежности! Контраст ее лица и остальной фигуры казался мне более резким. Для меня было очевидным какое-то особенное мучительное выражение, не сходившее с ее лица и свидетельствовавшее о постоянном страдании от позорящей и бесчестящей ее беременности, на которое обречено ее тело. Это выражение никогда не покидало ее; его было видно даже сквозь другие мимолетные выражения, которые, будучи даже очень сильными, не могли сгладить его; оно было закреплено, зафиксировано на ее лице; и нередко мое сострадание к ней рассеивало мою неприязнь и смягчало мою грубость, слишком очевидную в моменты острой проницательности.

— Что ты делала в эти дни? — спросил я ее.

— Ждала тебя. А ты?

— Ничего. Желал вернуться.

— Ради меня? — спросила она робко и смиренно.

— Ради тебя.

Она полузакрыла ресницы, и подобие улыбки задрожало на ее лице. Я чувствовал, что никогда не был так любим, как в эту минуту.

Она взглянула на меня влажными глазами и сказала:

— Благодарю тебя.

Выражение, чувство, вложенное в эти слова, напоминали мне другое благодарю, произнесенное ею в то далекое утро ее выздоровления, в утро первого моего преступления.

Так возобновилась моя жизнь в Бадиоле и стала течь среди печали, без достойных внимания эпизодов, в то время как на солнечном циферблате медленно ползли стрелки, отягощенные монотонным треском кузнечиков, громоздившихся под вязами. Hora est benefaciendi!

Моей душою поочередно овладевали обычные порывы, потом обычные приступы инертности, обычный сарказм, обычные добрые побуждения, обычные противоречия: изобилие и бесплодность. И не раз, размышляя об этой серенькой, умеренной и всюду проникающей субстанции, которая есть жизнь, я думал: «Кто знает! Человек прежде всего — приспособляющееся животное. Нет такой гнусности, нет такого горя, с которыми он не сжился бы. Может даже случиться, что и я кончу таким приспособлением. Кто знает!»

Ирония точила меня все с большей и большей силой. «Кто знает, не окажется ли сын Филиппо Арборио, как говорится, вылитым моим портретом? Приспособление пойдет тогда легче». И я вспомнил об одном случае: мне безумно хотелось расхохотаться, когда мне сказали о ребенке (о котором я точно знал, что это плод прелюбодеяния) в присутствии законных супругов: «Весь в отца!» И сходство было изумительное, вследствие того таинственного закона, который физиологи называют «наследственностью через влияние».

По этому закону сын иногда бывает похож не на отца и не на мать, а на того человека, который жил с матерью до последнего зачатия. Женщина, вышедшая замуж во второй раз, через три года после смерти первого мужа, рождает сыновей, все черты лица которых похожи на ее первого, покойного мужа и нисколько не похожи на черты настоящего отца.