Альберто Моравиа - Дом, в котором совершено преступление Страница 43

Я. Но что же это такое — Государство?

Гид. Синьор Моравиа, отсылаю вас к девизу, который выгравирован на пряжке нашего героя: "Государство — это не что иное, как Государство".

Я. Значит, существуют либо, так сказать, друзья Государства, либо его враги. Разве нет середины?

Гид. А разве она возможна? Разве есть середина между добром и злом, между жизнью и смертью, между истиной и ложью?

Я. Вы правы, как, впрочем, и всегда. А как поступает Государство со своими врагами?

Гид. Очень просто. По мере возможности — простите мне каламбур — делает их своими друзьями. То есть делает полезными. Из вредных — полезными.

Я. Перевоспитывает?

Гид. Не совсем. Воспитание Государство дает человеку в школе, и нет смысла делать это дважды. Но оно, если можно так выразиться, перевоспитывает самый материал, из которого состоят его враги. Иными словами, живых врагов оно превращает в мертвых.

Я. Не понимаю.

Гид. Их подвергают строго научной обработке по единому методу. Все санитарные нормы неукоснительно соблюдаются. Мужчин, женщин и детей — врагов Государства — обследует специальная комиссия, которая называется "Комиссия по утилизации врагов государства", после чего их отправляют в ликвидационные лагеря. Там их тщательно пересчитывают, осматривают, освидетельствуют и убивают.

Я. Каким же способом?

Гид. Научным, как всегда: в газовых камерах. А потом, как я уже сказал, посредством специальных кислот мясо отделяется от костей. Мясо идет на удобрения. Кости же, пропитанные укрепляющим составом и высушенные, расфасовывают связками, снабжают этикетками и отправляют на пуговичные фабрики. Между заготовительными центрами и фабриками стоит министерство, которое следит, чтобы производство шло в соответствии с установленными нормами и планами. Но вернемся к теме нашего разговора. Государство, превращая в пуговицы кости своих врагов, по существу делает их полезными. Они, так сказать, оправдывают свое существование, которое в противном случае было бы бесполезно, а следовательно, бессмысленно и неоправданно. Как видите, принцип общественной пользы определяет все действия Государства. Государство всегда высоконравственно и не может быть иным.

Я. Однако эти ликвидационные лагеря, как вы их называете…

Гид. Но ведь я же сказал вам, что там применяются строго научные методы…

Я. Позвольте. Но ведь так называемые враги Государства могли бы, наверно, кое-что возразить против этих научных методов. Иначе говоря, они могут не захотеть, чтобы их превращали в пуговицы.

Гид. Ага, я вас наконец понял. На редкость странная мысль! Уверяю вас, что вы ошибаетесь. Государство не может желать ничего, кроме всеобщего блага, в том числе и блага своих врагов, и они первые это чувствуют и признают. Они понимают намерение государства, отдают себе отчет, что это для них единственный способ быть полезными, и с восторгом принимают свою судьбу. Лучшее доказательство этого — то, что они прибывают в ликвидационные лагеря со знаменами, под звуки оркестра, поют гимн и громко прославляют Государство, которое в своей бесконечной милости дает им возможность как-то оправдать свое существование.

Я. Под звуки оркестра, с пением гимна? По всей видимости, это очень радостная церемония!

Гид. Так оно и есть. Да и кто бы не радовался на их месте? Подумайте…

Я. Уже сколько времени я только это и делаю.

Гид. Подумайте… Солдат, отдавший свою жизнь на войне, чиновник, отдавший свою жизнь за служебным столом, крестьянин, отдавший все свои силы на поле, пашущий до последнего вздоха, — разве они не делают то же самое, что и враги Государства? Но одни служат ему своей жизнью, а другие смертью, только и всего.

Я. Да, только и всего.

Гид. Но вы столько раз перебивали меня, что мы потеряли нить. Впрочем, мне понятно ваше любопытство. Вы турист, и порядок, процветание, могущество нашей страны вызывают у вас восхищение и, быть может, зависть. Вы, естественно, стараетесь понять корни этого порядка, процветания, могущества. Вероятно, хотите вернуться на родину и посоветовать своему правительству принять нашу систему. Не так ли?

Я. Вы очень проницательны и буквально читаете мои мысли.

Гид. Это нетрудно, восхищение написано у вас на лице. Но вернемся к нашему несравненному Мюллеру. Однажды, когда он отправил на фабрики партию пуговичного сырья, то есть костей, приехал государственный инспектор, который проверил реестры и обвинил Мюллера в том, что, получив с заготовительных центров шестьдесят девять тысяч связок берцовых костей, он отправил на фабрику только шестьдесят тысяч. Разница в целых девять тысяч связок! Обвинение, как видите, нешуточное. Это саботаж или, что то же самое, воровство — преступление, наказуемое разжалованием и пожизненными каторжными работами.

Я. Разве фабрики не прислали квитанций?

Гид. Именно в квитанциях фабрик и было указано шестьдесят тысяч связок, тогда как в реестре заготовительного центра стояло шестьдесят девять тысяч.

Я. Да, бедняга Мюллер попал в незавидное положение. Как же он поступил?

Гид. Он, конечно, не признал себя виновным. На это ему ответили, что он может сколько угодно оправдываться, но следствие будет начато немедленно. Вы, может быть, знаете, что следствие у нас идет долго. Прежде всего материал направляется в Министерство внутренних дел, в управление надзора, в следственный отдел, подотдел саботажа. Потом министерство назначает следственную комиссию. После этого состав следственной комиссии утверждается комиссией по утверждению состава следственных комиссий, и наконец этот состав должен быть одобрен Главой Государства… (Обнажает голову.)

Я. Простите, я вас перебью. У меня на родине снимают шляпы, когда проходит похоронная процессия.

Гид. Зачем?

Я. Говорят, что проходит смерть.

Гид. В данном случае, наоборот, проходит жизнь. Но вернемся к нашему Мюллеру. Он почувствовал, что не может ждать конца следствия. Его честь, его преданность государственного чиновника были задеты. Этот кристально честный человек, этот великий человек не мог вынести такого удара и покончил с собой. Но, умирая, он оставил письмо, адресованное его непосредственному начальнику, которое, объяснив причины своего поступка, закончил так: "Я не виновен, но прошу сделать из моих костей пуговицы. Конечно, их будет немного по сравнению с тем, что потеряло Государство, но это все, что у меня есть. И прошу еще, чтобы эти пуговицы носили на мундирах мои коллеги из пуговичного подотдела и до полного их износа других не пришивали". Красиво, правда?

Я. Очень. А следствие подтвердило потом невиновность Мюллера?

Гид. Здесь начинается самое тяжкое и трогательное. Конечно, подтвердило. Но слишком поздно, когда Мюллера уже не было в живых. Произошла ошибка.

Я. Ошибка?

Гид. Да, в реестре заготовительного центра нуль ошибочно превратился в девятку.

Я. Без сомнения, начальник лагеря был сурово наказан.

Гид. Хотя вам это может показаться странным, никто наказан не был. Потому что одному из членов следственной комиссии пришло в голову исследовать эту девятку под микроскопом, и обнаружилось, что хвостик у нее подведен не рукой человека.

Я. Как же это?

Гид. Летом в учреждениях засилье мух. К сожалению, несмотря на строго научный план уничтожения этих докучливых насекомых, некоторым из них удается уцелеть. Так вот муха, нагадив на реестр, так сказать, подвела хвостик у первого нуля в цифре шестьдесят тысяч, превратив ее в шестьдесят девять тысяч. Как видите, судьба.

Я. Да, вижу.

Гид. Судьба, повторяю, но не слепая судьба. Потому что, если разобраться, благодаря этой мухе Мюллер покончил с собой, и когда его признали невиновным, память его увековечили памятниками во всех городах. И памятники эти предостерегают, указуют и прославляют…

Я. Государство.

Гид. Вы поймали мою мысль на лету. А теперь прошу вас, посмотрите на это величественное здание, вон там, слева от вас. Взгляните хорошенько…

Из сборника "Новые римские рассказы"

Рекомендация

Перевод Ю. Мальцева

Безработица измучила меня вконец. На мне осталась лишь куртка, надетая поверх единственной рубахи, а единственный галстук, затвердевший от пота, превратился в замусоленный шнурок. В голове у меня был полнейший сумбур, в желудке пусто до тошноты. И тут я решил обратиться за помощью и советом к одному своему другу, которому я приходился к тому же кумом, так как некогда крестил его сына. Этого моего друга и кума звали Полластрини, и работал он шофером у двух старых дев. Машина у них была еще более старая, чем они сами, и пользовались они ею раза два в неделю: о таком местечке можно только мечтать!.. Я застал его в гараже. Он копался в моторе и, едва увидев меня, понял по моему лицу, что дела мои плохи. Не успел еще я заговорить с ним, как он протянул мне сигарету. Я зажег ее дрожащей рукой и объяснил ему, зачем пришел. Он смущенно почесал в затылке, потом сказал: