Жюль Валлес - Инсургент Страница 43

Нас много. Собрались почти все вожаки V и XII округов, не состоящие начальниками частей.

Разделывают окорок, болтают.

— А знаешь, Шоде-то... — говорит мой сосед слева, делая при этом весьма выразительный жест.

Пока что я еще не замешан ни в какую бойню. Мне везет!

Но несколько человек стояли в карауле у Пелажи и рассказывают о казни.

— Как он умер?

— Неплохо.

— А как держали себя жандармы?

— Неважно.

Они закусывают и говорят об этом, как о представлении, где они были зрителями, сами не играя никакой роли.

Утром, когда возобновится перестрелка, они снова пойдут на свои посты, потягиваясь и зевая.

А сейчас, раз считаешь, что поражение неизбежно, — не грех выпить прощальный стаканчик перед тем, как распрощаться с жизнью.

Появляется Лисбон. Он в полном отчаянии.

— Все наши позиции захвачены. Люди падают духом... необходимо что-то предпринять, остановиться на каком-нибудь решении.

— Что же делать?

— Нужно придумать! Поищем вместе выход, Режер, Семери, ты, я, Лонге...

Лонге и в самом деле с нами; он тоже вернулся в Латинский квартал.

Мы поднялись в кабинет мэра, защелкнули задвижку, чтобы не слышны были наши взволнованные речи, наше совещание in extremis[205].

………………………………

Я получил удар в самое сердце, я почувствовал ту мучительную боль, что испытывают обесчещенные...

Начальник легиона считает, как и Лисбон, что защита напрасна; доктор Семери, заведующий перевязочным пунктом, согласен с мнением начальника легиона. Тогда поднимается мэр.

— Мы подпишем приказ сложить оружие!

Мне вспомнился день, когда судили Клюзере.

«Вы не посмеете сказать, что я — предатель!» — воскликнул он, запустив руки в волосы и мотая головой из стороны в сторону, словно увертываясь от пощечин.

И, покачнувшись, он в отчаянии упал на скамью.

Меня охватило такое же отчаяние.

— Сдаться! Неужели вы это сделаете, Лонге? И все вы?

— Да, я это сделаю, — холодно промолвил начальник легиона.

А доктор так и накинулся на меня:

— Вы, что же, хотите завалить квартал трупами и затопить кровью? И вы берете это на себя?..

— Да, я беру на себя право не подписать этого приказа, которого, впрочем, федераты и не послушаются... Я не хочу, чтобы в лагере восставших имя мое было покрыто позором. Не хочу! Само мое присутствие здесь уже делает меня вашим сообщником, и, если вы капитулируете, вам придется убить меня, или я сам должен буду покончить с собой.

— Мы плохо поняли друг друга, — поспешил заметить Режер, испуганный моим волнением.

У Режера, конечно, есть заблуждения, но он не трус.

Семери тоже, по-видимому, успокоился.

Но оба они внушают мне опасение.

— Лонге, бежим разыскивать наших! Где Коммуна?

— В мэрии одиннадцатого округа. Там Делеклюз. Правда, оттуда ничего не исходит, но зато все туда стремится. Вот куда нужно идти!

— Идем!

Вдруг раздается страшный взрыв, от которого разлетаются вдребезги оконные стекла.

Это, наверно, взлетел Люксембург![206]

Но Люксембург стоит на месте. Взорвался лишь пороховой погреб... Тотолю хотелось взрыва, и он его устроил.

Я вижу, как он идет, потирая руки.

— Что вы хотите? Иначе я умер бы неудовлетворенным. Впрочем, это ни к чему не повело: там не оказалось ни одного линейца. Сорвалось!

Рядом с ним какой-то человек рвет на себе волосы.

— Ах, почему мы там не остались!

Они в конце концов получат свой Пантеон, этот шут и этот безутешный. Они обезумели от поражения и не остановятся ни перед чем.

XXXIII

Ярко светит солнце, погода чудесная.

Мы пробираемся тихими улицами; вьющиеся растения свешиваются со стен на камни баррикад. Горшки цветов увенчивают гребни заграждений.

Голубая, сверкающая Сена катит свои воды между пустынными, но залитыми светом набережными.

Перейдя реку, сразу чувствуешь, что здесь сопротивление носит серьезный характер. За каждой грудой вывороченных из мостовой камней скрыт небольшой отряд. Бойцы здороваются с нами и говорят в ответ на наши дурные новости:

— Может быть, здесь нам больше повезет... Да и потом — будь что будет!.. Мы исполним наш долг, вот и все!

И часовые снова усаживаются с видом крестьян, отдыхающих в час, когда в поле им принесли обед.

Рядом с пиджаками — женские платья, и даже мелькают детские рубашонки. Жена с сынишкой принесли бульон и жаркое, разостлали скатерть на голой земле.

Мы предлагаем им выпить стаканчик.

— Только маленький! — говорят они.

Среди всех, с кем мы чокались, не было ни одного пьяного.

Коммуна заседает.

— Да где же?

— Наверху, в большом зале.

Неверно: Коммуна не заседает.

Командиры, простые бойцы, люди в кепи с одним или несколькими галунами, в поясах с белыми и желтыми кистями, члены нашего и Центрального комитета — все смешались в одну кучу, и все совещаются.

Какой-то лейтенант, взобравшись на стол, требует поставить кордоны на границах округа и декретом запретить кому бы то ни было переходить за них.

— Уже есть случаи дезертирства, — кричит он грозным голосом, — и они будут еще...

И, протянув руку по направлению к двери, где столпилось несколько человек, украшенных галунами, кричит:

— Дюжину пуль тому, кто вздумает удрать!

Взятие Монмартра вывело из себя даже самых спокойных и посеяло в душах семена подозрения.

Монмартр, который должен был быть вооружен до зубов, Монмартр, не подпустивший к себе неизвестно откуда взявшийся генеральный штаб квартала, Монмартр, чей военный делегат лично отгонял штатских, — этот Монмартр сдан, продан... Снаряды оказались не того калибра, орудия не держались на лафетах, отдавалась ложная команда, и вот... над холмом развевается трехцветное знамя.

Это предательство обезглавило оборону. Оно подписало также смертный приговор всем тем, над кем в течение двух последних дней был занесен кулак федератов или на кого указывал палец женщины, — в этом залитом кровью цирке, откуда исчез карликовый цезарь и куда он хочет вернуться.

Он не пожалел казны республики, чтобы усмирить республиканцев. Конечно, ему пришлось прибегнуть к помощи мула, нагруженного золотом[207], для того чтобы открылись некоторые проходы, чтобы священный холм, изрыгнувший Винуа и поглотивший двух генералов, мог быть так быстро захвачен солдатами!

Заподозренные уже прошли перед нами, подгоняемые толпой. Мы нырнули в этот людской поток, но нам не удалось выловить ни одного человека.

Один из пленников оказался отчаянным малым. Он стрелял из окна и хвастал этим до последней минуты. Он пал, прохрипев: «Долой Коммуну!»

Другой защищался против обвинения в предательстве и требовал, чтобы его отвели к начальству. Он разговаривал, как рантье из Маре.

— Я никогда не занимался политикой!

— За это-то я и хочу прикончить тебя, — ответил один из бойцов. Час назад пуля пробила ему левую руку, а сейчас он правой наводил револьвер на того, кого тащила толпа.

И он уже готов был выстрелить, когда вдруг решили, что нельзя все-таки учинять самосуд и что нужно отвести этого человека в Комитет общественного спасения, как он сам этого требовал со слезами на глазах.

— Комитетчики его отпустят... Это так же верно, как то, что я потерял пять пальцев, — ворчал раненый, потрясая своим обрубком, словно затянутым в красную перчатку. — Люди, не занимающиеся политикой!.. Да ведь это же самые большие трусы и негодяи! Они выжидают, чтобы знать наверняка, на кого наплевать и с кем лизаться после бойни!

И он побежал, бледный от бешенства, за конвоем пленника. Тряпки, обертывавшие его руку, свалились по дороге, но он не поднял их, а только засунул в карман куртки свою руку, похожую на огромный сгусток крови.

Жутко смотреть, как тонет человек среди людских волн!.. Вот покажется на миг из этого водоворота его лицо, и он, как утопающий, бросит взгляд на небо... Иногда он даже взывает к богу! Но его пришибает удар кулака или приклада, и он снова скрывается, чтобы появиться уже в последний раз с помертвевшей, бессильно болтающейся головой...

— Но если он все-таки невиновен!

— А полиция? Разве она церемонится, расправляясь со своими жертвами? И разве представители правосудия так уж тщательно проверяют, действительно ли состоящий под следствием совершил то, в чем его обвиняют... когда после всяческих истязаний, после полицейского участка и Мазаса они посылают на суд присяжных невиновных, которых этот суд потом оправдывает?! А если уж выносится обвинительный приговор, то это — смирительная рубашка или саван, эшафот или каторга!