Герман Гессе - Нарцисс и Златоуст Страница 44

Еще много дней думал он о черноволосой страстной девушке и много ночей мечтал о стройной, обжигающей красоте ее тела, предназначенной, казалось, для счастья и цветения, но уже обреченной на смерть. О, неужто эти губы и эта грудь станут добычей «свиней» и сгниют в чистом поле? Разве нет силы, нет волшебства, чтобы спасти эти драгоценные сокровища? Да, такое волшебство есть, ведь они продолжают жить в его душе, когда-нибудь он воплотит их в материале и тем сохранит. С ужасом и восторгом он ощущал, как душа его полнится образами, как это затянувшееся странствие по стране смерти до отказа наполнило его фигурами. О, как напряглась его душа от этого переполнения, с какой страстью требовала от него осмыслить эти образы, дать им излиться, воплотить их в непреходящие образы! Гонимый нарастающей жадной страстью, стремился он дальше, все еще с открытыми глазами и обнаженными чувствами, но уже полный жгучей тоски по бумаге и грифелю, по глине и дереву, по мастерской и работе.

Лето миновало. Многие уверяли, что осенью, в крайнем случае к началу зимы, чума прекратится. Осень была безрадостной. Златоуст шел по местам, в которых уже некому было собирать фрукты, они падали с деревьев и гнили в траве; в других местах одичавшие орды горожан, совершая разбойничьи налеты, грабили и бессмысленно расточали все подряд.

Медленно приближался Златоуст к своей цели, и в эту пору его не раз одолевал страх, что он подцепит-таки чуму и околеет в чьем-нибудь хлеву. Теперь он уже не хотел умирать, нет, пока не насладится счастьем еще раз стоять в мастерской, всего себя отдавая творчеству. Впервые в жизни мир показался ему слишком широким, а немецкая империя слишком большой. Ни один красивый городок не мог заманить его на отдых, ни одна смазливая крестьяночка не удерживала его больше чем на одну ночь.

Однажды он проходил мимо церкви, на портале которой в глубоких нишах, украшенных несущими колоннами, стояло множество каменных фигур очень древних времен, скульптуры ангелов, апостолов и мучеников, подобные которым ему уже нередко доводилось видеть, и в его монастыре, в Мариабронне, было несколько таких фигур. Раньше, в юности, он охотно, но бесстрастно рассматривал их; они казались ему красивыми и полными достоинства, но не в меру торжественными и слегка чопорными и старомодными. Позднее, после того как в конце своего первого большого странствия он был так сильно захвачен и восхищен нежно-печальной Божьей Матерью мастера Никлауса, эти древнефранкские церемониальные каменные фигуры стали казаться ему слишком тяжеловесными, окоченелыми и чужими, он рассматривал их с некоторым высокомерием и в новой манере своего мастера видел значительно более живое, задушевное и одухотворенное искусство. И вот теперь, когда он, переполненный образами, с душой, отмеченной рубцами и следами бурных приключений и переживаний, гонимый острой тоской по осмыслению и новому творчеству, возвращался из мира, эти древние суровые фигуры неожиданно с необыкновенной силой тронули его сердце. Благоговейно стоял он перед почтенными образами, в которых продолжала жить душа давно прошедших времен, в которых застывшие в камне страхи и восторги давно прошедших поколений столетия спустя еще давали отпор тлену. В его одичавшем сердце трепетно и смиренно поднималось чувство благоговения и стыд за бесцельно растраченную, промотанную жизнь. Он сделал то, чего не делал уже бесконечно давно, — решил найти исповедальню, чтобы исповедаться в грехах и подвергнуться наказанию.

Исповедальни в церкви были, но ни в одной не было священника; они умерли, лежали в лазарете, бежали, боясь заразиться. Церковь была пуста, гулко звучали под каменными сводами шаги Златоуста. Он опустился на колени перед одной из пустых исповедален, закрыл глаза и прошептал в решетку:

— Взгляни, Господи, что со мной стало. Я возвращаюсь из мира, превратившись в дурного, бесполезного человека, я растранжирил, как мот, свои молодые годы, от них почти ничего не осталось. Я убивал, я крал, я прелюбодействовал, я бездельничал и ел чужой хлеб. Господи, почему ты создал нас такими, почему ведешь нас такими путями? Разве мы не твои дети? Разве не твой сын умер за нас? Разве нет святых и апостолов, чтобы наставлять нас? Или все это красивые вымышленные сказки, которые рассказывают детям и над которыми смеются даже попы? Я разуверился в тебе, Отче, ты сотворил дурной мир и плохо поддерживаешь в нем порядок. Я видел дома и улицы, усеянные мертвецами, я видел, как богатые запираются в своих домах или убегают, а бедные бросают своих братьев непогребенными, как они подозревают друг друга и убивают евреев, словно скот. Я видел множество невинно пострадавших и безвинно погибших и множество злых, купавшихся в роскоши. Неужели ты совсем забыл и оставил нас, неужели твое творение совсем опротивело тебе, и ты хочешь, чтобы все мы погибли?

Вздыхая, вышел он через высокий портал наружу и посмотрел на молчаливые каменные фигуры ангелов и святых; худые и высокие, они стояли в своих застывших складками одеяниях, неподвижные, недосягаемые, превосходящие человека и все же созданные его руками и его духом. Сурово и немо возвышались они в своих маленьких нишах, недоступные ни просьбам, ни вопросам, и все-таки были бесконечным утешением, торжествующим преодолением смерти и отчаяния, стоя вот так в своем достоинстве и своей красоте и одно за другим переживая сменяющие друг друга поколения. Ах, если бы здесь стояла еще и бедная прекрасная еврейка Ревекка, и бедная, сгоревшая в лачуге Лене, и невинная Лидия, и мастер Никлаус! Но когда-нибудь они встанут здесь надолго, он поставит их сюда, и их образы, которые означают для него сегодня любовь и муку, страх и влечение, предстанут перед теми, кто будет жить позже, без имен и биографий, как тихие, молчаливые символы человеческой жизни.

Пятнадцатая глава

Наконец цель была достигнута, и Златоуст вошел в долгожданный город через те же ворота, в которые он впервые входил когда-то, много лет тому назад, чтобы разыскать своего мастера. Кое-какие вести из епископального города дошли до него уже в пути, на подходе; он знал, что и здесь была чума и, быть может, еще продолжала властвовать, ему рассказывали о волнениях и народных бунтах и о том, что сюда прибыл императорский наместник, чтобы навести порядок, издать чрезвычайные законы и защитить жизнь и имущество горожан. Ибо епископ оставил город сразу же после вспышки чумы и поселился в одном из своих замков далеко за городом. Все эти вести мало волновали странника. Был бы только город и мастерская, в которой он хотел работать! Все остальное было для него не важно. Когда он пришел, чума улеглась, ожидали возвращения епископа и радовались отъезду наместника и возвращению привычной мирной жизни.

Когда Златоуст снова увидел город, сердце его сжалось от еще незнакомого ему чувства свидания с родиной, и ему пришлось состроить непривычно строгую мину, чтобы овладеть собой. О, все было на своем месте: ворота, великолепные фонтаны, старая неуклюжая башня собора и новая стройная колокольня церкви Святой Марии, чистый перезвон Святого Лоренца, огромная, сияющая Рыночная площадь! О, как хорошо, что все это дождалось его! Приснилось же ему как-то дорогой во сне, будто он пришел сюда и нашел все чужим и изменившимся, частью разрушенным и лежащим в развалинах, частью неузнаваемым из-за новых построек и странных, безрадостных знаков. У него едва слезы не выступили на глазах, когда он шел по улочкам, узнавая дом за домом. Ну как было не позавидовать в конце концов оседлым, живущим мирной жизнью в красивых, надежных домах, их умиротворяющему, придающему сил чувству родины, домашнего очага с комнатами и мастерской, в окружении жены и детей, прислуги и соседей?

Было далеко за полдень, и на солнечной стороне улицы дома, вывески заведений и ремесленных цехов, резные двери и цветочные горшки были залиты теплыми лучами, ничто не напоминало о том, что и в этом городе правили бал лютая смерть и безумный страх. Под гулкими сводами моста несла свои светло-зеленые и светло-голубые воды чистая река; Златоуст посидел немного на парапете набережной, внизу, в зеленовато-хрустальной глубине, все так же скользили или стояли неподвижно темные тени рыб, носом против течения, все так же вспыхивал там и тут в зеленоватой глуби слабый, отливающий золотом свет, так много обещая и побуждая к мечтательности. Такое же бывало и в других реках, и другие мосты и города радовали глаз красотой, но ему все же казалось, что он уже давно не видел ничего подобного и не испытывал такого чувства.

Двое молодых помощников мясника, смеясь, гнали через мост теленка, они обменивались взглядами и шутками со служанкой, которая в крытой галерее над ними снимала белье.

Как быстро все проходит! Еще совсем недавно здесь пылали противочумные костры и распоряжались отвратительные работники похоронных команд, а сейчас жизнь продолжалась, люди смеялись и шутили; да и с ним самим дело обстояло так же, он сидел и был в восхищении от этой встречи и чувствовал в душе благодарность и даже испытывал симпатию к оседлым, словно и не было горя и смерти, Лене и принцессы-еврейки. Улыбаясь, он поднялся и пошел дальше, и, только когда он приблизился к улице мастера Никлауса и снова пошел по дороге, которой когда-то несколько лет каждый день ходил на работу, сердце его стеснилось тревогой. Он зашагал быстрее, ему хотелось еще сегодня встретиться с мастером и узнать обо всем, дело не терпело отлагательства, он и думать не хотел о том, чтобы подождать до завтрашнего дня. Неужели мастер все еще сердится на него? Это было так давно и уже не имело значения; а если и так, он с этим справится. Был бы только мастер на месте, он и мастерская, тогда все будет в порядке. Торопливо, словно боясь упустить что-то в последний момент, подошел он к хорошо знакомому дому, взялся за дверную ручку и страшно испугался, найдя дверь запертой. Неужели недобрый знак? Раньше никогда не случалось такого, чтобы двери среди бела дня держали взаперти. Он громко постучал и стал ждать. У него вдруг тоскливо сжалось сердце.