Джордж Дюморье - Трильби Страница 44

Глубоко вздохнув всей своей могучей грудью, Таффи, не дыша, читал «характерные для французов вирши» (как он отозвался потом об этой трогательной маленькой поэме). Он весь трепетал от нежности, жалости и милых сердцу воспоминаний и, задыхаясь, твердил про себя: «Дорогая, дорогая Трильби! Ах, если б только ты любила меня, я бы не допустил, чтобы ты меня покинула, ни за что на свете! Ты была предназначена мне!»

Вот в чем заключалось «романтическое прошлое» Таффи, как, конечно, давно догадался читатель.

Лэрд был глубоко растроган и не мог говорить. Любил ли он тоже Трильби? Любил ли он вообще когда-нибудь? Он не сумел бы на это ответить. Но он думал о приветливом нраве Трильби, о ее бескорыстии, жизнерадостности, о ее невинной ласковости, забавной и шаловливой грации, ее умении заполнять все своим присутствием. Он вспоминал, как прелестно она выглядела, как мягко звучал ее голос. Он понимал, что ни одна из встреченных им в жизни женщин не могла идти в сравнение с этой бесприютной странницей, этой длинноногой, веселой гризеткой из Латинского квартала, гладильщицей тонкого белья, «бог знает кем»!

«Черт бы их всех побрал! — воскликнул он мысленно. — Нужно было мне самому на ней жениться!»

Маленький Билли молчал. Он чувствовал себя еще более несчастным, чем за все последние пять долгих лет, при мысли, что способен с сухими глазами, с ровным пульсом глядеть на такое потрясающее напоминание о самом заветном. И по меньшей мере в тысячный раз он холодно и бесстрастно подумал, что лучше было бы ему давно лежать в могиле.

У друзей были слепки рук и ног Трильби и ее фотографии. Но ничто не могло бы с такой силой вызвать в памяти пленительный и милый образ Трильби, как этот маленький шедевр, сделанный рукой настоящего артиста, этот волею судьбы запечатленный миг счастья! «В нем вся Трильби, — нельзя допустить, чтобы рисунок погиб», — подумал Лэрд.

В молчании вернули они ключи мадам Винар. Она сказала: «Вы видели — да — ногу Трильби? Какая хорошенькая! Это месье Дюрьен заказал вделать рисунок в стекло, когда вы уехали, а месье Гино сочинил эпитафию. Бедняжка Трильби, что с нею сталось? Такая хорошая девушка! А какая красавица! И такая резвушка, такая резвушка! Как она вас всех любила, особенно месье Билли — правда?»

Затем она настояла на том, чтобы они выпили еще по стаканчику дюрьеновской наливки, и потащила их через двор смотреть свою коллекцию старых вещей — великолепнейшее собрание! — подробно рассказывая, с какого пустяка она начала это теперь разросшееся дело.

— Посмотрите-ка на эти часы! Они времен Людовика Одиннадцатого, который собственноручно подарил их мадам де Помпадур (!). Я купила их на распродаже в…

— Скоулько? — спросил по-французски Лэрд.

— Сто шестьдесят франков, сударь, это очень дешево — просто счастливый случай, и…

— Бэ-ру, — сказал Лэрд, имея в виду: «Я беру их».

Потом она показала красивое платье из парчи, которое она так удачно выторговала за…

— Скоулько? — спросил Лэрд.

— Это? Триста франков, сударь, но…

— Бэру, — сказал Лэрд.

— А вот к нему туфли, и…

— Б-э…

Но здесь Таффи схватил Лэрда за руку и с силой потащил его прочь из подвала, чтобы спасти от этой искусительницы.

Лэрд сказал ей, куда прислать покупки, и они долго обменивались выражениями признательности и добрыми пожеланиями, пока наконец не оторвались от супругов Винар.

Но через минуту Лэрд бросился назад и торопливо зашептал мадам Винар: «О… хм… ноуга Трильби на стэне, вы знаете, вырежьте стэнку со стэклом и все штоу там есть — понятноу? Скоулько?»

— Ах, сударь! — сказала мадам Винар. — Это немного трудно, вы сами понимаете, вырезать ее… Если хотите, мы поговорим с домовладельцем и, коли стена деревянная, может, удастся что-нибудь сделать. Только нужно…

— Бэру! — ответил Лэрд, помахав на прощанье рукой.

Они пошли по улице Трех Разбойников и увидели, что высокая стена как раз у поворота, где Лэрд видел в последний раз Трильби, когда она обернулась и послала ему рукой воздушный поцелуй, была снесена на расстоянии приблизительно двадцати метров. Взору их предстал старинный тихий сад, давно заброшенный, причудливый, тенистый, с высокими вековыми деревьями; влажные, топкие, заросшие зеленым мхом аллеи были усыпаны осенними желтыми листьями; беспорядочные кучи мусора, не убиравшегося годами, валялись тут и там… Вычурный, поблекший, укромный уголок с опустевшими беседками и полуразвалившимися каменными скамьями, — с побитыми непогодой мраморными статуями — безрукими, безногими фавнами и дриадами! А в глубине сада виднелся ветхий, жалкий, но все еще обитаемый домик с выцветшими занавесками на окнах и разбитыми стеклами, заклеенными вощеной бумагой. Когда-то, сотню лет назад, он, наверное, был очаровательно красив, этот «Павильон Флоры», некогда таинственный приют любви давно погребенных легкомысленных аббатов и навсегда преданных забвению кавалеров и дам на высоких красных каблучках, в пудреных париках, с мушками, ветреных и беспутных, но, о! столь обольстительных в нашем представлении! И прямо через заросшую лужайку, где лежала брошенная в высокую сырую траву поломанная игрушечная колясочка, а рядом с ней разбитая кукла, шла осквернявшая сад колея, проложенная колесами телег и подковами лошадей. Без сомнения, здесь будет новая улица, как предположил Таффи, возможно опять под названием улицы Трех Разбойников.

— Ах, Таффи, — сентенциозно заметил Лэрд, подмигнув, как обычно, Билли, — я не сомневаюсь, что в прежние времена разбойники были гораздо лучше! Не чета теперешним!

— Я совершенно в этом уверен, — сказал Таффи с непоколебимым убеждением и грустно вздохнул. — Если бы только мне удалось написать хоть одного из них таким, каким он был в действительности!

Как часто им хотелось узнать, что скрывается за надменной, высокой стеной! А теперь го, что открылось их беглому взгляду, брошенному в это когда-то праздничное прошлое, трогательный вид странного, старого, нищенского жилья с населяющими его теперь бог весть какими горестями и печалями, обнаженными перед чужим взором несколькими ударами кирки, нашел отзвук в их собственном подавленном настроении, всего час назад таком солнечном и чудесном. В унынии продолжали они свой путь в Люксембургский музей и сад.

Казалось, в спокойной и веселой зале, где приятно пахло масляными красками, сидят все те же люди, что и прежде, делая копии все с тех же картин — с «Нивернезских пахарей» Розы Бонэр, с «Малярии» Геберта и с «Римлян времен упадка» Кутюра.

А в чинном пыльном саду, казалось, тоже ничего не изменилось: те же «пью-пью» или «зузу» прогуливались с теми же «нуну» или сидели с ними на скамеечках у тех же скучных прудов с золотыми и серебряными рыбками, и те же старички ласкали тех же «ту-ту» и «лу-лу»! [24]

Затем они решили зайти перекусить к папаше Трэну, в ресторан «Короны» на улице Люксембург — в память старинного знакомства! Но, прибыв туда, они обнаружили, что хорошо памятные им ароматы скромной ресторации, когда-то казавшиеся им такими аппетитными, теперь вызывают у них тошноту, поэтому они ограничились тем, что очень тепло приветствовали папашу Трэна, который был вне себя от радости при виде их и готов был перевернуть вверх ногами все свое заведение, чтобы оказать достойный прием столь почетным гостям.

Лэрд заикнулся было об омлете в кафе «Одеон», но Таффи тоном, не допускающим возражений, послал «к чертям кафе „Одеон“!»

Тогда они наняли открытую коляску и отправились к Ладуаену, где поели на славу, как и подобает трем преуспевающим британцам, находящимся на каникулах в Париже. Три беспечных мушкетера, вкушающие блаженство, полные хозяева себе и Лютеции! Затем они поехали через Булонский лес поглядеть на гулянье в парк Сен- Клу (вернее, на то, что оставалось от гулянья, так как праздник продолжался уже шесть недель), на эту арену многочисленных подвигов Додора и Зузу в прежние вре мена. Там было гораздо интереснее, чем в Люксембургском саду: казалось, здесь все еще царит живой и неугомонный дух Додора.

Во всяком случае, отсутствие Додора вовсе не помешало им с удовольствием наблюдать за синеблузыми сынами галльского народа (и изящно обутыми и в белых чепцах дочерьми), всей душой предававшихся веселью. И нельзя порицать Лэрда (возможно вспомнившего Хемстед Хисс в пасхальный понедельник) за то, что он снова произнес свою любимую фразу, ту самую, с которой начал свое знаменитое путешествие во Францию некий священник, в высокой степени наделенный чувством юмора и меньше всего служащий образцом британских пасторов [25].

Когда они вернулись в гостиницу, чтобы переодеться и пообедать, оказалось, у Лэрда нет белых перчаток, в которых полагалось идти на концерт, и они решили пройтись по бульвару до галантерейного магазина, весьма роскошного и фешенебельного. При входе они были любезно встречены «патроном», маленьким толстеньким буржуа. Со словами: «Пару белых перчаток господину», — он направил их к высокому, изящно одетому молодому приказчику с аристократической внешностью.