Фредерик Стендаль - Рим, Неаполь и Флоренция Страница 44

Выходя из музея античной живописи в Портичи, я увидел входящих в него трех английских морских офицеров. В музее двадцать две залы. Я галопом помчался в Неаполь, но еще перед мостом Магдалины меня нагнали эти трое англичан, которые вечером сказали мне, что картины замечательны, что они представляют собой одну из самых любопытных вещей на свете. В музее они провели всего три — четыре минуты.

Картины эти, имеющие такое огромное значение в глазах подлинных ценителей, — фрески, раскопанные в Помпее и Геркулануме. В них совершенно отсутствует светотень, мало колорита, довольно хороший рисунок и много легкости. «Встреча Ореста с Ифигенией в Тавриде» и «Тезей, которого молодые афиняне благодарят за избавление от Минотавра» мне очень понравились. В них много благородной простоты и совершенно нет театральности. В общем, они похожи на наиболее слабые картины Доменикино, ибо в них имеются недостатки рисунка, которых у этого великого мастера не обнаружишь. В Портичи, среди множества небольших поблекших фресок, есть пять или шесть крупных вещей, размерами со «Святую Цецилию» Рафаэля. Фрески эти украшали бани в Геркулануме. Только глупец-ученый может утверждать, что это выше живописи пятнадцатого века: на самом деле это лишь до крайности любопытно, ибо доказывает, что существовал очень высокий стиль, подобно тому, как изготовляемые в Маконе обои доказывают существование Давида.

6 апреля. «Giornale di Napoli» защищает театр Сан-Карло от нападок «Gazzetta di Genova». Кажется, нет ни одного бога или богини в мифологии и ни одного латинского поэта, которых не упомянули бы в этой статье, имевшей большой успех; в общем же это сплетение всяческой лжи. Я почти готов привести ее здесь в наказание тем читателям — если таковые существуют, — которые не верят слепо всем моим рассказам и выводам, какие я делаю из этих рассказов.

«Мартин Скриблерус» Арбутнота[344] позабыт в Лондоне, так как эта комедия убила то, что она осмеивала. «Скриблерус» относится к 1714 году. Италия доросла до этой комедии только в 1817 году.

Аббат Таддеи (редактор «Газеты Обеих Сицилий») просто смешнее, чем все парижские М. и Г., но он отнюдь не гнусен. Австрийский генерал запретил ему называть людей плохими гражданами. Германское здравомыслие достойных австрияков спасло на этот раз Неаполь от всевозможных ужасов.

7 апреля. Снова ходил на представление труппы деи Марини. У них великолепные костюмы — все обноски сенаторов и камергеров Наполеона, которые их владельцы имели низость продать. Эти костюмы создают половину успеха; все мои соседи громко выражают свое возмущение. Меня очень забавляют некоторые признания. Сейчас в Италии лучшая рекомендация — быть французом, и притом французом, не занимающим никакой должности.

Около полуночи иду пить чай с греками, изучающими здесь медицину. Будь у меня достаточно времени, я бы поехал на Корфу. Там, говорят, оппозиция формирует сильные души.

Условия, необходимые для того, чтобы процветали искусства, зачастую совершенно противоположны тем, которые необходимы для того, чтобы народы были счастливы. Кроме того, господство искусств не может длиться долго: тут необходимы праздность и сильные страсти. Но праздность порождает учтивость в обращении, а учтивость губит страсти. Поэтому невозможно создать нацию, которая жила бы одним искусством. Все благородные души пламенно желают возрождения Греции[345], но получится вовсе не век Перикла, а нечто вроде Соединенных Штатов Америки. Мы приходим к правительству общественного мнения, значит, у общественного мнения не хватает времени загореться страстью к искусству. Но не все ли равно? Свобода необходима, а искусство — роскошь, без которой отлично можно обойтись.

Пестум, 30 апреля. Об архитектуре храмов Пестума пришлось бы говорить очень много и притом вещи, трудные для понимания. Мой товарищ по путешествию, любезный Т., у которого есть родственники в обеих партиях и которому в 1799 году, в эпоху Неаполитанской революции, было пятнадцать лет, рассказал мне странную историю:

«В Неаполе царствовала гениальная женщина[346]. Сперва из зависти к кому-то, страстная поклонница Французской революции, она скоро поняла, какая опасность грозит всем тронам, и вступила с нею в яростную борьбу. «Не будь я королевой в Неаполе, — сказала она как-то, — я бы хотела быть Робеспьером». И в одном из будуаров королевы можно было видеть огромных размеров картину, изображавшую орудие казни ее сестры[347].

Охваченное ужасом при известии о первых победах Бонапарта[348], правительство Обеих Сицилий стало умолять о мире и добилось его. В Неаполь прибыл посол Республики, и ненависть ее слабого, униженного врага вспыхнула с удвоенной силой.

Однажды в пятницу король отправился в театр Фьорентини посмотреть знаменитого комика Пинотти. Из своей ложи на авансцене он заметил сидящего как раз напротив него гражданина Труве. Гражданин посол был в своем парадном костюме: волосы без пудры и панталоны в обтяжку. Устрашенный видом ненапудренных волос, король вышел из ложи. В партере в это время можно было заметить пятнадцать — двадцать таких же черных голов. Его величество сказал несколько слов дежурному адъютанту, который позвал знаменитого Канчельери, заправилу военной полиции. Театр Фьорентини был окружен, и по выходе зрителей Канчельери у каждого спрашивал: «Вы неаполитанец?» Семеро молодых людей, принадлежавших к знатнейшим семьям государства и не напудривших себе волосы, были отправлены в форт святого Эльма. Наутро их переодели в солдатские шинели, прицепили к воротникам фальшивые косы в восемнадцать дюймов длиной, и они были отправлены в качестве рядовых в полк, стоявший в Сицилии. Некий молодой неаполитанец был закован в кандалы за то, что исполнял скрипичный концерт вместе с одним французом.

Директория Республики только что услала в Египет свои лучшие войска и самого талантливого полководца нации. Весть об абукирском поражении[349] дошла до неаполитанского двора, который по этому случаю устроил иллюминацию. А вскоре вслед за тем (12 сентября 1798 года) это правительство призвало под ружье сорок тысяч человек. Две трети наличных денег королевства помещены были в шесть банков, выпустивших кредитные билеты (fedi di credito). Доверие это, смешное при деспотическом режиме, привело к естественному результату. Король завладел помещенными в банк средствами, имущество luoghi pii[350] пущено было в продажу (и весьма охотно раскуплено), и вскоре неаполитанская армия численностью в восемьдесят тысяч человек собралась на границах Римской республики, в которой было всего пятнадцать тысяч французских оккупационных войск; но король не хотел нападать, пока не выступит Австрия. Наконец прибыл из Вены мнимый курьер с известием о том, что австрийцы начали наступление. Вскоре выяснилось, что курьер этот по рождению француз, и его, как опасного свидетеля, убили на глазах короля, который, придя в ужас от якобинских происков, велел тотчас же нападать. Его армия овладела Римом, но вскоре она была обращена в бегство, и 24 декабря 1798 года Фердинанд отплыл в Сицилию, приказав уничтожить в Неаполе зерно, корабли, пушки, порох и т. д.

Страх двора был преждевременным: генерал Мак принял условия капитуляции, предложенные генералом Шампьонне[351], и удержал Неаполь. Но вскоре этот город восстал: ладзарони убили и сожгли герцога де Toppe и его брата, ученого дона Клементе Фило-Марино. Испуганные патриоты обратились к Шампьонне, который ответил, что вступит в Неаполь, когда увидит на форте св. Эльма трехцветный флаг. Патриоты под руководством Монтимилетто завладели при помощи военной хитрости фортом св. Эльма, и 21 января 1799 года республиканский генерал атаковал Неаполь во главе шеститысячного войска. Ладзарони сражались с величайшим пылом и отвагой. Шампьонне вступил в Неаполь 23 января и назначил временное правительство из двадцати четырех человек, которым он заявил: «Франция, завладевшая Неаполем силой оружия и вследствие бегства короля, отдает завоеванное неаполитанцам, даруя им одновременно и свободу и независимость». Неосторожные люди поверили в свою свободу, провинция разделяла восторги столицы. Большинство епископов официально заявили, что являются приверженцами республики, и духовенство в полном облачении присутствовало всюду при посадке дерева свободы. Однако кардинал Руффо, единственный человек с головой в партии короля, не покинул Италии: он находился в Реджо ди Калабриа, в ста пятидесяти милях от Неаполя, и готов был отплыть, если опасность станет неминуемой, но в то же время, не теряя ни минуты, организовывал Вандею[352] против Партенопейской республики. Кардиналу Руффо надо было обеспечить себе успех: он не только обещал рай всем храбрецам, которые падут в этом крестовом походе, но, что гораздо важнее, умело добился того, что ему поверили. Англичане заняли остров Прочиду в шести морских милях от Неаполя и внезапными высадками тревожили побережье. Попадавшие в плен патриоты отсылались на Прочиду, где их приговаривал к смертной казни трибунал, председателем которого неаполитанский двор назначил ужасного Специале. Весьма немногочисленные французские отряды довольно неосторожно предприняли ряд экспедиций и все же рассеивали и расстреливали всех приверженцев кардинала Руффо, которых им удавалось повстречать. Республиканский режим по-настоящему действовал лишь в самом Неаполе, да еще в тех местах провинции, которые могли получать из столицы поддержку. Но среди всех грамотных людей царило предельное воодушевление. Французы позаботились о том, чтобы уничтожить оружие, которым могли бы воспользоваться их друзья-республиканцы, и запретили им устроить набор в войско. Вскоре пришло роковое известие о победах Суворова в Ломбардии[353], и французская армия под командованием генерала Макдональда, который, согласно обычаю, придумывал для своих передвижений ложные предлоги, удалилась в Казерту, оставив на произвол судьбы Неаполь и новую республику. По долгу человечности французы обязаны были бы за несколько часов предупредить патриотов и дать им средства к спасению. Ничего подобного. Патриоты отправили депутацию к гражданину Абриалю, комиссару Директории, находившемуся тогда в Капуе. «Ради бога, скажите прямо, оставляете ли вы нас, — спросили его патриоты, — мы тогда все покинем Неаполь». «Оставить республиканцев! — воскликнул гражданин Абриаль. — Да я скорее унесу вас на своих собственных плечах[354]!» И он повторил жест благочестивого Энея. Эта тирада задержала на тридцать лет победу цивилизации в Неаполитанском королевстве.