Дэвид Лоуренс - Сыновья и любовники Страница 45

— Что-то не верится, — сказала она.

Однако забралась в повозку. В эту старую колымагу набилось восемь человек.

— Видишь, — сказала миссис Морел, — с каждого получается всего по три пенса, а будь это трамвай…

Поехали. У каждого коттеджа, к которому они подъезжали, миссис Морел восклицала:

— Это он? Вот это он!

Все сидели, затаив дыхание. Повозка проезжала мимо. И раздавался общий вздох.

— Слава Богу, что не эта уродина, — говорила миссис Морел. — Меня прямо страх взял.

Они ехали все дальше и дальше.

Наконец спустились к дому, что стоял один при дороге над дамбой. Чтобы попасть в сад, надо было пройти по мостику, и всех это привело в неистовое волненье. Однако им понравился этот уединенный дом, к которому с одной стороны подступал лиман, и равнинная ширь в белесых заплатах ячменя, желтых — овса, золотистых — пшеницы и зеленых — овощей, что протянулась до самого горизонта.

Пол подсчитывал расходы. Они с матерью всем заправляли. Общий расход — на помещение, еду и все прочее — был шестнадцать шиллингов в неделю на человека. Поутру Пол с Леонардом пошли купаться. Морел раным-рано вышел побродить.

— Пол, — окликнула мать из спальни, — съешь кусок хлеба с маслом.

— Ладно, — ответил он.

И когда вернулся, увидел, что мать во всем великолепии восседает за накрытым к завтраку столом. Хозяйка дома оказалась молодая. Муж ее был слепой, и она стирала на людей. Поэтому миссис Морел всегда сама мыла в кухне посуду и стелила постели.

— Но ведь ты говорила, ты дашь себе полный отдых, — сказал Пол, — а сама трудишься.

— Тружусь! — воскликнула она. — О чем ты говоришь!

Он любил ходить с ней через поля к поселку и к морю. Она боялась ходить по дощатым мостикам, и он упрекнул — трусит как маленькая. Вообще же он был ее верным рыцарем, словно не сын, а влюбленный.

Мириам видела его совсем мало, разве что когда все остальные уходили слушать местных певцов. Их песни казались Мириам нестерпимо глупыми, так же думал и Пол и самодовольно проповедовал Энни, как бессмысленно их слушать. Однако сам тоже знал все их песни и залихватски распевал их на дорогах. И если ему доводилось их слушать, эта глупость ему очень даже нравилась. Однако Энни он сказал:

— Какая чепуха! В песнях нет никакого смысла. Их может слушать только тот, у кого куриные мозги.

А Мириам он как-то с презреньем сказал об Энни и остальных:

— Они, наверно, у этих дурацких певцов.

Странно было видеть, как поет эти песни Мириам. Твердый подбородок круто вздернут, и, когда пела, она всегда напоминала Полу одного печального ангела Ботичелли, даже если пела всего лишь:

Приди, приди в аллею любви,Побудь со мною, поговори.

Лишь когда он рисовал или вечером, когда остальные были у певцов, он принадлежал ей. Не умолкая, он рассказывал ей о своей любви к горизонталям: они, эти огромные плоскости неба и земли в Линкольншире, для него символ, воплощенная вечность человеческой воли, так же как неизменно повторяющиеся изогнутые норманнские своды церкви — символ настойчиво, рывками продвигающейся все вперед и вперед, неведомо куда, упрямой человеческой души; в противоположность перпендикулярным линиям и готическому своду, которые, по его словам, рванулись в небо, изведали исступленный восторг и погрузились в созерцание божества. Сам он, по его словам, норманнского склада, а Мириам — готического. Она согласно кивнула даже и на это.

Однажды вечером они с Полом пошли по широкому песчаному берегу в сторону Теддлторпа. Длинные валы накатывали на берег и разбивались в шипенье пены. Вечер выдался теплый. На песчаных просторах не было ни души, только они двое, ни звука, только шумело море. Пол любил смотреть, как оно с грохотом обрушивается на берег. Любил ощущать себя меж шумом моря и тишиной песчаной глади. Рядом была Мириам. Все чувства обострялись. К дому повернули, когда уже совсем стемнело. Путь домой шел через разрыв в дюнах, а потом по заросшей травой дороге между двумя лиманами с морской водой. Вокруг было темно и тихо. Из-за дюн доносился шепот моря. Пол и Мириам шли молча. Внезапно он вздрогнул и остановился. Вся кровь его словно воспламенилась, он едва дышал. Из-за кромки дюн на них уставилась огромная оранжевая луна. Пол замер, не сводя с нее глаз.

Мириам тоже увидела ее и ахнула.

Пол все стоял, глядя на громадную красноватую луну, только ее и было видно в необъятной тьме. Сердце его тяжело-стучало, даже руки свело.

— Что это? — пробормотала Мириам, поджидая его.

Он обернулся, посмотрел на нее. Лица ее, скрытого тенью шляпы и обращенного к нему, он разглядеть не мог. Но она углубилась в себя. Она была чуть испугана, глубоко взволнована и исполнена благоговения. То было ее лучшее душевное состояние. Против него Пол был бессилен. Кровь бушевала у него в груди, точно пламя. Но Мириам оставалась недосягаемой. Огонь опять и опять вспыхивал в крови. Но странно, Мириам этого не замечала. Она ждала, что и он исполнится благоговения. Все еще отрешенная, она все же смутно ощущала его страсть и наконец в тревоге взглянула на него.

— Что это? — опять пробормотала она.

— Это луна, — нахмурясь, ответил Пол.

— Да, — согласилась Мириам. — Какая красота, правда?

Теперь ей хотелось понять, что с ним творится. Кризис миновал.

А Пол сам не знал, что с ним. Он был еще так молод, а близость их такая была отвлеченная, где ему было понять, что он жаждет изо всех сил прижать ее к груди, чтобы утишить гнездящуюся там боль. Он страшился Мириам. А стыд подавил сознание, что он мог желать ее, как мужчина желает женщину. Если при мысли, что такое возможно, Мириам сжалась как под пыткой. Пол содрогнулся до глубины души. А теперь эта их «чистота» помешала даже первому любовному поцелую. Мириам едва ли справилась бы с потрясением плотской любви, даже страстного поцелуя, и Пол был чересчур скован и уязвим, чтобы решиться ее поцеловать.

Они шли через темный сырой луг, Пол следил взглядом за луной и молчал. Мириам брела рядом. Он ненавидел ее, ему казалось, она каким-то образом виновата, что он стал себя презирать. Он смотрел вперед, и там лишь один огонек светился во тьме — окошко их коттеджа.

Ему любо было думать о матери и об остальном веселом обществе.

— Кроме вас все давным-давно дома! — сказала мать, когда они вошли.

— Ну и что? — с досадой воскликнул Пол. — Уж и пройтись нельзя, если хочется?

— Я полагаю, ты мог бы возвратиться так, чтобы поужинать вместе со всеми, — сказала миссис Морел.

— Я буду поступать как мне нравится, — возразил Пол. — Сейчас совсем не поздно. Буду поступать как мне угодно.

— Прекрасно, — язвительно сказала мать. — Тогда живи как тебе угодно.

И весь вечер она его больше не замечала. А он делал вид, будто не замечает этого и ему все равно, сидел и читал. Читала и Мириам, стараясь сделаться совсем незаметной. Миссис Морел ненавидела ее, это из-за нее сын стал такой. Прямо на глазах Пол становится нетерпим, самоуверен и невесел. Во всем этом она винила Мириам. Энни и все ее друзья объединились против девушки. Мириам не дружила ни с кем, кроме Пола. Но ее это не слишком огорчало, ведь она презирала незначительность всех этих людей.

А Пол ее ненавидел, потому что каким-то образом она лишила его непринужденности и естественности. И терзался, чувствуя себя униженным.

8. Любовный поединок

Артур закончил обучение ремеслу и получил место на электрической установке в Минтонской шахте. Зарабатывал он совсем мало, но у него была хорошая возможность продвигаться. Однако он был беспокоен и необуздан. Он не пил и не играл в азартные игры. И притом ухитрялся вечно попадать в какие-то неприятности, всегда из-за своей опрометчивой горячности. То пойдет браконьером в лес стрелять зайцев, то, чем возвратиться домой, на всю ночь застрянет в Ноттингеме, то, не рассчитав прыжка, нырнет в Бествудский канал и обдерет грудь об усеявшие дно острые камни и консервные банки.

Однажды, проработав всего несколько месяцев, он опять не явился домой ночевать.

— Не знаешь, где Артур? — спросил Пол за завтраком.

— Не знаю, — ответила мать.

— Дурак он, — сказал Пол. — И если б он что-нибудь натворил, ладно, я не против. Но он наверняка просто не смог оторваться от виста или как благовоспитанный юноша провожал с катка какую-нибудь девицу и уже не смог попасть домой. Дурак он.

— Вряд ли было бы лучше, если б он натворил что-нибудь, из-за чего всем нам было бы стыдно, — возразила миссис Морел.

— Ну, я-то стал бы его больше уважать, — сказал Пол.

— Сильно сомневаюсь, — холодно сказала мать.

Они продолжали завтракать.

— Ты в нем души не чаешь? — спросил Пол.

— Почему ты спрашиваешь?