Жорж Санд - Нанон Страница 45

В конце августа я получила от Эмильена третье письмо и с удивлением прочитала о том, что он как будто жалеет Робеспьера и якобинцев. Нет, любить он их не любил, но считал, что Франция становится роялистской и что армия боится предательства. Обычно такой мягкий и терпеливый, Эмильен метал громы и молнии против нынешних правителей, которые рвали друг у друга власть, не помышляя о защите отечества. По всему было видно, что теперь Эмильен сражался не только во имя своей чести; он шел в бой почти с радостью, проникшись общим ратным духом. Он сообщил мне, что за военные заслуги его даже повысили в чине, а через несколько недель Эмильен написал, что произведен в офицеры.

— Смотри-ка! — воскликнул приор. — Так, глядишь, он и в генералы выйдет.

Его слова заставили меня задуматься. Что ж удивительного, если Эмильен сделает блестящую военную карьеру, подобно многим другим, о которых я слышала. Тогда он перестанет думать, как на нем отразится участь аристократов: ни их крушение, ни презрительное высокомерие его не затронут. Эмильена ждет богатство, ждет слава. Стало быть, ему нельзя жениться на крестьянке! Его доброе сердце склоняется к ней, но крестьянка не должна принимать эту жертву!

Сначала я очень горевала, но потом свыклась с мыслью, что, отказавшись от своего счастья, заслужу еще более глубокое уважение Эмильена, проявлю еще более бескорыстную преданность. Я не желала поддаваться слабости, разыгрывать сетующую и страдающую влюбленную. Мне казалось это недостойным; признаюсь, с тех пор как я узнала, что меня так горячо любят, я очень возгордилась. Одним словом, я решила удовольствоваться этим счастьем в жизни. Разве не довольно, что я навсегда сохраню такое прекрасное, такое сладостное воспоминание! Остаток своих дней я употреблю на то, чтобы отблагодарить Эмильена за подаренную мне радость, и буду преданно служить ему, не задумываясь над собственной долей.

Как-то раз Дюмон сказал мне:

— Мне нужно пойти на наш Остров духов. Говорят, на поднятой нами пустоши выросли обильные хлеба. Наш друг Бушеро, у которого в тех краях живут родичи, уже наведывался туда и собрал урожай. Владельцу участка он передал обусловленную долю, а остальные убрал в нашу каменную хижину и запер ее на замок. Тамошние крестьяне — люди очень честные, к тому же они не посмеют снять замок с нашего амбара, чтобы не прогневить духов. Но все равно надо что-то делать: через несколько дней срок нашей аренды кончается. Перевезти же сюда столько снопов нам не на чем. Пойду туда и посмотрю, не лучше ли хлеб обмолотить на месте и продать зерно.

— Ступайте, — сказала я Дюмону, — вы хорошо придумали. По крайней мере вы с Эмильеном получите деньги. А я на поле не работала, мне ничего и не причитается.

— Ты не работала? А кто стряпал нам обеды и ужины, кто убирал дом? Без твой помощи мы много не наработали бы. Так что эти капиталы, Нанон, мы разделим поровну: свою-то долю я отдаю Эмильену, только боюсь, что, сам того не желая… не думая… пущу их на ветер. Поэтому все три доли будешь хранить ты.

— Я сделаю все, что вы хотите, — ответила я. — Сознаюсь, я очень завидую вам. Как я была бы рада увидеть наше скромное убежище, которое я покинула точно в беспамятстве, даже не попрощавшись с ним! Доставьте мне удовольствие, дядюшка Дюмон, нарвите букет цветов, которые растут на берегу речки, в том месте, где лежит большой валун, похожий на скамью. Там много цветов, которые Эмильен так любил, а на этом валуне он их рассматривал и изучал.

Дюмон привез мне деньги, вырученные за наше зерно, и букет, огромный как сноп. Хотя урожаи в нашей провинции были превосходные, зерно почему-то стоило очень дорого. Дюмон отвез его на рынок и выручил триста франков в ассигнатах по три тысячи франков, которые он сразу же поменял на серебряные монеты: с каждым днем бумажные деньги падали в цене и ясно было, что скоро их никто не станет брать.

Я отложила эту небольшую сумму и всю комнату убрала цветами, которые напоминали мне о прошлом счастье. Кто знает, может, я никогда не увижу Эмильена, может, его уже нет в живых в эту минуту, когда я вдыхаю аромат маленьких диких гвоздик и жимолости и передо мной возникает его образ. Я смеялась, плакала, целовала цветы, потом сделала из них букет для новобрачной. Дав волю воображению, я представляла себе, как прогуливаюсь, убранная цветами, под руку с моим другом, он ведет меня на берег реки возле монастыря и показывает мне старую иву, то место, где когда-то он сказал мне: «Посмотри на это дерево, на эту воду, затканную ирисами, на эти камни, у которых я часто забрасывал рыболовную сеть, и вспомни о том, как я клялся никогда не причинить тебе горя». И тогда я показала бы ему засушенные ивовые листочки, которые в тот самый день спрятала в карман своего фартука и с тех пор бережно хранила как драгоценную реликвию.

Расставшись со своими мечтами — последней усладой, которую я себе позволила, твердо решив больше к ним не возвращаться, — я погрузилась с головой в хозяйственные хлопоты, а их было предостаточно, так как в монастыре царила разруха, и мне пришлось все взять в свои руки. Сделать это в моем возрасте было не так-то просто. Ссылаясь на жестокую нужду, которой, казалось, не будет конца, крестьяне не щадили чужого добра, и я была принуждена идти на хитрости. Произведя строгий отбор среди самых бедных жителей, я позволила им пока пасти скотину на наших угодьях, одновременно распорядившись огородить пастбище и заткнуть все лазы и дыры колючим терновником. Когда крестьяне попытались его вытащить, я потребовала, чтобы входили не иначе, как через калитку. Поначалу крестьяне огрызались, не слушались, но я, не обращая внимания на их возражения, убедила некоторых, что умею отличать действительно неимущих от тех, которые, лишь притворяясь бедняками, клянчат у меня подачки, тем самым лишая возможности помочь людям поистине обездоленным. Скоро у меня появились приверженцы, которые вместе со мной стращали мнимых бедняков и гнали их прочь со двора. Ночью эти прощелыги снова ломали ограду, но, видя, что я терпеливо заделываю дыры, отступились, уразумев, что поведение их не одобряют и что большинство на моей стороне.

Постепенно я уяснила себе, кто из бедняков лодыри, терпящие нужду по собственной вине, и уговорила их гонять скотину на дальние, расположенные выше в горах, но зато более сочные пастбища, потому что наш выгон из-за неумеренного пользования изрядно оскудел. Когда, к приходу зимы, многих я устроила на хорошие работы, а некоторых подкормила, мои права на вверенную мне собственность были признаны всеми, и хозяйство стало на ноги.

Господину Костежу я написала об успехах нашего молодого офицера, а также о стараниях, которые прилагаю, чтобы по мере сил служить его, господина Костежу, интересам, и он ответил, что очень доволен благородным поведением Эмильена, а что касается меня, то он и не сомневался в моей решительности.

«Какому бы страшному раззору ни подвергся монастырь, — писал господин Костежу, — это все равно ничто по сравнению с тем, что творится во Франквиле. И мне приходится терпеть эти бесчинства, так как я бываю там только наездами. Моя престарелая мать и юная воспитанница тоже бессильны унять расхитителей. Всякое вмешательство с их стороны могло бы дорого им обойтись, так как крестьянин, прежде грабивший из ненависти к богачам и аристократам, теперь стал мстить за то, что он именует преступлениями Республики. Не знаю, каковы настроения в Валькрё, да и не хочу знать: боюсь, как бы повсюду не восторжествовала стихийно роялистская реакция и как бы она не попрала агонизирующую свободу, воцарившись на обломках Чести и Родины».

Господин Костежу поручил мне передать Эмильену, что сестра его здорова и ни в чем не нуждается, а заодно просил сообщить его адрес, чтобы написать ему собственноручно. В конце письма он назвал меня «милой гражданкой» и попросил прощения за то, что так долго обращался со мной как с малым ребенком. Мое письмо, а, главное, решительность, ум и преданность убедительно доказали ему, что я достойна и уважения и дружбы с его стороны.

Письмо господина Костежу польстило мне и снова всколыхнуло желание принять любовь Эмильена. В конце концов, я тоже не первая встречная и не осрамлю его… Но моя бедность — как мне справиться с этой бедой, особенно страшной сейчас, в такие смутные и тяжелые времена? Вдруг Эмильен вернется простым офицером, не сделав карьеры, — сможет ли он тогда прокормить семью, если жена его принесет в приданое лишь свое неистощимое трудолюбие?

И тут смелая мысль, внушенная, несомненно, любовью, завладела моим сознанием: а нельзя ли мне самой если не разбогатеть, то хоть бы сколотить небольшое состояние, которое позволило бы, не унижаясь и не мучаясь угрызениями совести, разделить судьбу с Эмильеном, какова бы она ни была?

Я не раз слыхала рассказы о вполне достойных людях, которые благодаря сильной воле и долготерпению преуспели в делах. Сделав предварительные подсчеты, я поняла, что при нынешних низких ценах на землю можно за несколько лет не только оправдать покупку, но и утроить капитал. Теперь оставалось лишь хорошо изучить, как прибыльнее и разумнее вести хозяйство, а это было в моих силах, ибо я отлично знала, что за последние годы приносило доход крестьянам, а что было в убыток. Я посоветовалась с прежним мэром, так как приор в этих делах далеко не заглядывал, жил только сегодняшним днем. По сравнению с ним папаша Шено был куда опытнее и предусмотрительнее, но и ему недоставало смелости. Свое состояние он с трудом нажил еще при короле и в новых обстоятельствах мог бы очень и очень преуспеть. Он видел все возможности и умел указать на них другим, но сам ни на что не решался, вечно дрожа от страха, лишившись сна из-за политической смуты в нашей стране. Он с ужасом думал о том, что конфискованную недвижимость вернут их бывшим хозяевам; в такие минуты он становился демократом и сожалел, что казнили господина де Робеспьера.