Зинаида Гиппиус - Чего не было и что было Страница 45

Условно-торжественному языку романов древней эпохи Мережковский предпочел язык вполне современный. Я не думаю, чтобы это была принципиальная ошибка; но тут необходимо самое тонкое чувство меры, и мера эта не везде, может быть, Мережковским соблюдена. Сложность замысла, в связи с манерой письма и сложностью обстановки, замедляют действие, и лишь в этой, 29-й, книге характер царя Ахенатона, несколько напоминающий характер князя Мышкина, выступает во всей своей нежной, действительно почти христианской, силе-слабости. Известно его несчастное царствование; печать обреченности лежит на этом древнем прообразе Сына Божия, на царе египетском — предтече Царя Иудейского.

Переходя от литературы к отделу «Культура и Жизнь», отмечу, прежде всего, убийственную отповедь «Верстам» — В Ходасевича. О «Верстах» писали много, — слишком, кажется, много. После заключительного слова Ходасевича говорить о них больше нечего. Ходасевич не только сказал, но и доказал, что писательская группа «Верст» со своим руководителем «стоит не лицом к России, а лицом к ее мучителям»… и когда зовет в Сов. Россию — «заманивает в застенок». По своей определенности и решительности эта статья очень не похожа на рядом напечатанную заметку Степуна о «Пути». Тон последней — самый определенно-мягкий и нерешительно-осторожный. С одной стороны, «острые и очень интересные заметки Вышеславцева радуют (автора) крупным ракурсом парадоксальной мысли», а с другой — эти же ракурсы оказываются «явно основанными… на недоразумении». «Нет сомнения, что религиозное сознание «Пути» духовно сложно, глубоко, философично…», однако «нет сомнения и в том, что евразийство гораздо жизненнее и политически действеннее направления «Пути»». «У евразийцев… (кстати, участвующих и в «Верстах») налицо есть талантливая общественно-политическая выдумка…». Это уж более определенно. Но если вспомнить, что буквально на предыдущей странице Ходасевич говорит о «евразийской темноте и нарочито-пифийственной неясности» и, наконец, о том печальном повороте евразийцев, который ныне уже не подлежит сомнению («заманивают в застенок») — то, пожалуй, о данной определенности Степуна лучше пожалеть. Все-таки страницы одни и те же, одного и того же журнала. И — вне педагогики, — но читателю надо кому-нибудь верить;

как же ему о евразийстве думать, по Степуну или по Ходасевичу?

Это, конечно, мелочь; общий смысл чрезмерно затушеванной статьи Степуна следует искать в той стороне, в какой «Совр. Записки» сохраняют наибольшее единство и свой собственный лик: в стороне политической. Несмотря на допущенную и тут большую широту — вряд ли кто-нибудь усмотрит легчайшую измену «Совр. Записок» своему либерал-социалистическому лицу. Оставляю, впрочем, разбор политического отдела людям более меня компетентным; я — говорю о всем журнале; а единство и определенность линии в каком-нибудь одном отделе еще не дают общего единства. И вот нечто, меня смущающее: я не понимаю, из каких внутренних соображений исходят и в каком плане действуют «Совр. 3.», помещая ряд статей по вопросам религии.

То есть внешние соображения, конечно, ясны: журнал не только литературно-политический и общественный; сейчас в нашей общественности вопросы религиозные стали актуальными, и «С. 3.» не могут пройти мимо актуальности. Но достаточно ли этого по отношению к той области, о которой идет речь? Художественной литературе, например, можно, в крайнем случае, просто раскрыть двери, и журналу дано некоторое право (спорное, но допустим!) не иметь тут ни собственного взгляда, ни своего — так называемого — «направления»; к вопросам политики, однако, подобное отношение кажется нам невозможным; возможно ли оно, в исторической обстановке данного момента, к вопросам религиозно-философским? Между тем, подбор сотрудников, статей и заметок по этим вопросам в «Совр. Записках» такой случайный и неожиданный, что кажется, что будто вовсе нет подбора, и журнал тут вовсе никакой собственной позиции не имеет. Да и можно ли вывести мало-мальски определенную позицию из соединения статей Гурвича, Зеньковского, Степуна, Бейлинзона и других? Читатель, во всяком случае, больше получил бы удовлетворения, если б прочитал или одного Гурвича, или одного Зеньковского. Мог бы согласиться — не согласиться, принять — отвергнуть, мог бы разобраться и воспользоваться ему нужным, наконец (в статье Гурвича, например, немало этого нужного, хотя написана она неотчетливым, неудачным языком); теперь же у всякого читателя, кто бы он ни был, от хора разнозвучных голосов, остается в голове лишь унылая смута.

Если мы еще заметим, что статьи по данному вопросу очень утяжеляют книгу, без того довольно тяжелую в отделе политическом, то придется спросить себя: не напрасно ли «Совр. Зап.» так щедро отдают свои страницы этим вопросам, — хотя и актуальным, но в разрешении которых сами они пока не хотят или не могут принимать участия?

Библиографический отдел 29-й книги — интересен, несмотря на то, что составлен менее живо, чем в некоторых предыдущих книгах и тоже грешит тяжеловесностью.

Но вернемся к началу, вспомнив еще раз, какое бремя возложено на единственный наш свободный журнал и с каким достоинством он его несет. Слишком многочисленны препятствия, которые приходится ему преодолевать на пути, и слишком понятны, при данных условиях, неизбежные промахи, временные мелкие неудачи. А путь верен. «Современные Записки» — это подлинное русское культурное дело.

СИНЕМА

Не ставлю себе задачей написать серьезную статью о синематографе, с рассуждениями о том, что он такое, с определениями и параллелями. Я вообще не имею задачи, а только предложенье: сделать опыт.

Опыт очень трудный. Однако произвести его нужно на практике, иначе ничего не выйдет.

Попробуйте не заходить в синема лет 10, еще лучше 15. (Но можно и десять.) В эти годы отнюдь не живите в отшельничестве, в уединении. Напротив. Хорошо пережить большие события, например революцию, вроде русской. Если не удастся — живите, во всяком случае, и умственно, хоть немного: это очень важно. Ничто не возбраняется (кроме синема), ни спорт, Ни ТанЦы, но параллельно рекомендуются и книги, вообще ге-л°вегеская жизнь.

После этого подите в синема. Все равно — где и в какой. В самый лучший, на самую прославленную фильму, или в провинциальный, на что попало, — результат будет тот же.

Что первое изумит вас? — Вы, может быть, назовете это вначале «несовершенством техники», но дело не в том. Вы слишком привыкли к движению жизни, и фотографическая ложь движения, его наглая (в смысле явности) пунктуальность, раздельность мгновений, пространство между ними, — не может не изумить свежий человеческий глаз. Изумляет — и отвращает, пугает тем особым страхом, какой мы испытываем от механизма, выдающего себя за организм, от автомата, например.

Органическое движение, всякое, связано со своим ритмом и, через него, — со временем. Механическое — произвольно нарушает эту связь, что дает органическому существу с нормальной физиологией ощущение какой-то тревоги.

Ложь движения — не все: лишь первое, что замечается. Тревожно трясущиеся предметы, звери, человеческие фигуры и лица имеют от жизни только форму: они не имеют цвета, то есть и света, ибо цвет и свет неразъединимы: свет всегда какого-нибудь цвета, или его вовсе нет. И рубленое, прыгающее движение бессветных фигур гораздо более похоже на пляску смерти, нежели на течение жизни.

Пейзажи, вещи, в крайнем случае звери, бессветно и безмолвно трясущиеся, проносящиеся под никому не нужный внешний шум так называемой «музыки» — еще термины в смысле ощущения смерти. Нестерпимость начинается с человека. Вот гримасничающее сероватое лицо, черные, как земля, губы с беззвучным шевелением, стеклянный блеск глаз… Когда мускулы сводятся в покойницкую улыбку, то какие бы рядом ни тромбонили тромбоны — живой человек не может не содрогнуться.

Прошу, впрочем, не забывать: я все время говорю о «человеке опыта», о том, который пришел на сеанс (и слово-то какое двусмысленное) после многолетнего воздержания, а за время воздержания кое-что передумал и перечувствовал. Его впечатления свежи и остры. Он не привык еще к образу смерти, как привыкли другие. Обычного зрителя не пугает меловое лицо с искривленным улыбкой, почерневшим ртом: для него это живая красавица. Грань между светом и бессветностью для него незаметно стерлась. И — кто знает? — он и в жизни, быть может, видит свет-цвет уже не так, иначе-Зрительная зала не менее экрана любопытна свежему человеку. Что именно из фильмы, специально на вкус залы приготовленной, ей всего более по вкусу? В какие моменты зала зажигается?

Ни для кого не секрет, что строители фильм вернейшие рабы зрителя. Слишком верные, ибо они стремятся даже угадывать его невыраженную волю, забегают вперед. Из этого, порою, выходит, что и зритель им покоряется, подсказанные желания принимает, как свои. Вырабатывается какой-то общий «вкус» и взаимное влияние.