«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев Страница 45

Когда я подал голос у калитки, из дома вышла старая, морщинистая, сгорбленная женщина и, остановившись на крылечке, некоторое время всматривалась в меня. Она невольно потянулась поправить платок на голове, и вдруг брови ее «страшно» — как когда-то — нахмурились.

— Неужто ты?

— Я, Нинка!.. Придержи собаку.

— Ну, входи, входи! — воскликнула она с чуть заметным следом былой певучести в голосе, но все так же властно, как прежде, и пошла мне навстречу. — Не видишь разве — собак нет!

Она сошла по ступенькам крыльца, но сейчас же остановилась и, сложив руки на переднике, поджидала меня.

— Господи, да как же ты постаре-ел! — устало всплеснула она руками, и лицо ее стало еще старообразней.

Натянувшаяся на скулах кожа лоснилась, губы были бледны до синевы, из-под головного платка выбилась прядь поседевших, серых, как шерсть, волос.

— Ну, добро пожаловать… — всхлипнула она, подавая мне руку, и я почувствовал в своих пальцах шершавую ладонь.

То ли ей стало жаль меня, старика в тридцать девять лет, то ли просто так — от наплыва воспоминаний, но глаза ее наполнились слезами, и она заплакала.

— Ну идем… идем в дом, чтоб эта музыка заглохла; как услышу ее, будто небо на меня рушится.

И она метнула взгляд на отдаленный майдан, где молодежь плясала хоро. Предвесенняя тишина была так глубока, что звуки медных труб словно падали в пустоту и даже частые переливы кларнета доносились к нам через дол.

Дом был старый, крытый позеленелыми плитами, обычный вранякский дом, с деревянными сенями — «езлыком», полутемной «кыштой» и светлой комнатой — «собой», с очагом в «кыште», закопченной полкой для посуды и «патом» — низкими полатями, на которых спят все домочадцы.

Внутри было выметено и прибрано, насколько можно прибрать в комнате с земляным полом, где в одном углу насыпан овес для посева, в другом стоит ткацкий станок с шерстью, а возле ржавой жестяной печурки лежит куча щепок и обглоданных скотиной кукурузных стеблей.

Я присел на край полатей, рядом с ворохом пеньки, а Нинка придвинула к печке трехногую табуретку, чтобы время от времени подбрасывать в огонь щепки.

— Вот стряпаю, — объяснила она. — Он-то на виноградник уехал, с сыном. И двух цыган еще прихватили, а я сижу, жду. Воскресенье не воскресенье — он все в поле…

«Он» — это Цеко, муж Нинки.

— Зато хоть можно посидеть да побеседовать… Про то, про наше, — добавила она, и тень былой задорной улыбки стянула лоснящуюся кожу на ее скулах.

Она прищурилась, потом подняла на меня посветлевшие глаза.

Какими чужими казались они на увядшем лице!

Откуда эта старая, седая женщина взяла такие нежные глаза с мягким, голубиным взглядом? Кого она ограбила? Нет, это ее самое — бывшую нашу подругу и повелительницу, нашу сумасбродную Нинку — ограбили. Все растащили и отняли — и молодость, и свежесть, и стройное упругое тело, и властное подергивание плечом, и трепетный, переливчатый, как песня жаворонка, смех. Оставили ей только глаза — синие полевые васильки, чтобы видела она, что с ней сталось.

Слово за слово, мы разговорились: обо мне, о ней, пока не засыпали и не затоптали пустоту, вырытую временем. И снова, душевно сблизившись, притихли, как два греющихся на солнышке старика.

Замуж ее выдали семнадцати лет за старшего из пяти братьев в доме. Она только заневестилась, а уж родные поспешили избавиться от лишнего рта — для чужих овец и другую пастушку найти нетрудно.

— Ребенком я была и вела себя по-ребячьи, — вели рассказ сморщенные губы. — И с первого дня навалилась на меня вся маята, потому что я ведь бедная была, бесприданница. Но я не унывала. Мотаюсь, мотаюсь по хозяйству, а потом надену новый передник, воткну букет в косы и пойду по воду. Хороша я была, и сама своей красоте радовалась. Иду как-то от колодца с полными ведрами, а навстречу мне Петко, знаешь его? Ну, брат твой двоюродный, что упал раз в колодец в Лаловой ложбине и расшибся. Помнишь? Мы его тащим на веревке, а он смеется! Не охнул даже. Вот он-то мне и встретился.

«Как поживаешь, Нинка? — спрашивает. Здорово взнуздали тебя эти турки?» — «Очень хорошо живу, Петко, — отрезала я. — Тот, кто меня взнуздает, пока еще под стол пешком ходит».

Засмеялась я, засмеялся и Петко, когда я ему напомнила, как он упал в колодец. Только всего и было. А когда вернулась домой, гляжу — все хмурятся. И свекор больше всех. Я поставила ведра с водой, подмела у очага — они молчат. Сидят и молчат. Но в конце-то концов свекор все-таки заговорил: «Слушай, говорит, Нинка… Раз ты вошла, говорит, в такой серьезный дом, так должна и держать себя серьезно. Букеты — это девичья забота, а ты и в старом переднике к колодцу можешь сходить. Ты теперь, говорит, обещаница, обет ты на себя приняла на всю жизнь». А он-то, Цеко, муж мой, — чтоб ему пусто было! — чтоб перед матерью своей выслужиться, взял да и выдернул у меня букет. Да и волос моих малость вырвал. А ты ведь знаешь, какая я была… Разве могла я такое стерпеть? Кинулась я на него — и уж я его разрисовала. Только те как схватят меня — и пошли бить, и пошли бить, просто всю измолотили! Потом оттащили в чулан и бросили, ни живую ни мертвую, в темноту.

Слезы, все время копившиеся, наконец перелились через край и потекли по впалым щекам Нинки, вдоль заострившегося носа.

— И стала Нинка жить обещаницей… Ни нарядов, ни прогулок, ни в хоро. К колодцу отпускали только в потемках, когда из воды водяные вылезают… И все за то, что я будто бы срамила их, турок проклятых, с посторонними мужчинами! А я, верно тебе говорю, только раз и перемолвилась с чужим, да и то это был ваш Петко. Ваш, говорю, а он такой же ваш, как и наш, мы ведь все одного рода. Придет праздник, заиграет музыка: другим — веселье, а мне — панихида. Запрусь с коровами, да и реву! Целые дни ревела, все глаза выплакала. Ну, «он»-то сжалился наконец. Да и струхнул тоже, увидев, на что я похожа стала.

«Что ты ревешь? — говорит. Пойдем хоро потанцуем!»

Но и я не сдалась: «Ступай прочь, слышишь! Будешь