Жорж Санд - Жак Страница 46

LVIII

От Октава — Фернанде

О мой ангел, любимая моя, мы спасены! Да ниспошлет Господь благословение тебе, самому чистому и самому святому из всех его творений! Да, ты права — у того, кто хочет набраться силы, она появляется, и небо не покидает в опасности того, кто от всего сердца, искренне взывает к нему. Что сталось бы со мной вдали от тебя? Мою душу загрязнили бы злые сожаления, ярость, нелепые замыслы, а может быть, и нелепые деяния, направленные на то, чтобы найти тебя и уловить в свои сети; а меж тем теперь ты поможешь мне быть добродетельным и спокойным, как ты сама. Постоянное созерцание твоей ангельской безмятежности вольет такое же спокойствие в мою душу и в мои чувства. Я бы погиб, если бы ты не протянула мне руку помощи; позволь же мне прильнуть к ней устами, и пусть она ведет меня куда угодно. Я смиренно готов принести все жертвы, я буду молчать, я исцелюсь. Да разве я уже не исцелился? Разве я не испробовал душевные свои силы в ту ночь, которую ты дозволила мне провести в твоей спальне? Я был сам не свой, когда встал, чтобы зайти к тебе и попрощаться. И надо же было, чтобы Жак вчера вечером уехал — как раз в часы ужасного приступа моей убийственной лихорадки и горячечного бреда. Ах, то была воля провидения] Если бы ты отказалась принять меня, я выломал бы дверь — ведь я сам уж не понимал, что делаю! Но ты сама отворила мне и хорошо, что сделала это. Найдется ли во всем мире столь бурный порыв и бредовое безумство, которые могли бы устоять перед святым доверием столь чистого божественного создания, как ты? Ты тоже еще не спала, дорогая моя девочка, даже и не раздевалась еще, ты молилась за меня. Ангел небесный, Бог услышал твою молитву. Когда я увидел тебя, такую прелестную, такую невинную в белом твоем платье с распущенными по плечам белокурыми волосами, с ласковой улыбкой на устах, с большими прекрасными глазами, влажными от слез, пролитых за меня, мне показалось, что я вижу деву Марию, и я бросился к твоим ногам, словно преклонил колена перед алтарем. О, как сострадательно ты слушала мои скорбные речи, с какой несказанной нежностью ты отерла мои слезы и, плача сама, обнимала меня! О, как ты безрассудна в своей высокой чистоте! Ужели ты существо бесплотное? Что за божественное могущество ниспослано тебе свыше, раз ты можешь успокоить порывы яростной страсти нежными ласками, которые должны были бы ее распалять? Как свежи были твои уста, коснувшиеся поцелуем моего лба! Мне казалось, что волшебный эликсир побежал по моим жилам, и кровь моя стала столь же чиста, как у твоих детей, мирно спавших возле нас. О, как прелестны твои дети, и как я люблю их! На личике твоей дочери уже отражается твоя девственная душа. Я бы похитил ее, если б ты меня прогнала; я не мог бы расстаться с этой колыбелью, в которой она так часто засыпала под звуки моей флейты; сердце мое разрывалось при мысли, что мне придется жить в одиночестве, всеми покинутому, тогда как восемь месяцев я наслаждался несказанным счастьем вашей привязанности. Я терял тебя, мое сокровище, и сколько еще драгоценных благ — дружбу Сильвии, красавицы Сильвии, женщины великой души и просвещенного ума! Я лишился бы дружбы Жака, за которого готов был отдать жизнь. Где еще я нашел бы людей с таким сердцем? Кто скрасил бы мне жизнь вдали от всех вас?

Будь благословенна, моя Фернанда! Ты не хотела довести меня до отчаяния, и когда я спросил у тебя, думаешь ли ты, что нам можно безопасно жить друг подле друга, сам Господь подсказал тебе ответ: «Да!». А это «да», с каким восторгом и доверием ты произнесла его! Меня словно ударил электрический ток: ведь я так мало надеялся услышать слово ободряющее, слово прощения. Достаточно было его, чтобы я в один миг стал другим человеком. Раз ты уверена во мне, уверен в себе и я; бежать было бы трусостью, когда я могу победить себя, да и разве эта победа так уж трудна? Мне теперь даже непонятно, почему мной овладело такое бурное смятение. Конечно, издали опасность всегда кажется страшнее, чем вблизи. К тому же, когда я страшился, что могу пасть и увлечь тебя за собою, я еще не знал тебя и считал, что ты обыкновенная женщина, такая же, как и все, а ты божество, которое не могут запачкать пятна грязи человеческой. Я не мог себе представить, чтобы вместо страха или гнева, которые ты выкажешь, когда я признаюсь тебе в своих мучениях, на лице твоем будет сиять светлое доверие, а на губах — сострадательная улыбка: я думал, что ты с ужасом вырвешься из моих объятий, и когда я попытаюсь, как в другие дни, коснуться твоей щеки братским поцелуем, ты с негодованием отпрянешь. Но твоя невинность смело идет навстречу грубым опасностям и стойко преодолевает их. Ах, я мог бы возвыситься до тебя и реять в таком же полете над бурями человеческих страстей, в лучезарном небе, вечно ясном, вечно чистом. Позволь мне любить тебя, позволь мне все еще называть любовью то странное и возвышенное чувство, которое я испытываю; дружба — слово слишком холодное и обыденное для столь пламенного чувства: в языке человеческом не найдется названия для него. Но разве не называют также любовью привязанность матерей к своим детям и восторженное поклонение Богу? То, что ты мне внушаешь, напоминает все эти чувства, но представляет собою и нечто большее. Ах, поверь, Фернанда, надо очень сильно любить женщину, чтобы исполниться того безмерного спокойствия, которое снизошло на меня шесть часов тому назад. Странное и блаженное ощущение! Возвратившись домой после твоего целомудренного объятия, я чувствовал себя чище и спокойнее и заснул спокойным, благодетельным сном, каким еще ни разу не спал за все лето, а проснулся нынче утром таким радостным и веселым, каким мне не случалось пробуждаться за всю мою жизнь. Видишь, сколько добра принесли мне твои слова! Напиши мне, повтори то, что ты сказала мне, и я на коленях буду перечитывать письмо, если облачко грусти пробежит в моем ясном небе и на мгновение скроет твой чистый свет, о моя лучезарная путеводная звезда!

Мне кажется, будто я впервые вижу солнце, — такой сияющей и молодой мне представляется природа. Только что прозвучал колокол, призывающий тебя к завтраку, и я вздрогнул, словно услышал голос друга. Как прекрасна жизнь, как мы счастливы! Так как я живу недалеко от тебя, Фернанда, западный ветер принес мне знакомые шумы из твоего дома и благоухания твоего сада. Я еще успею одеться и прийти сесть за стол одновременно с тобой, пока Сильвия методически прибирает и раскладывает свои книги и карандаши в большой гостиной. Да неужели я все это увижу — все, с чем вчера вечером, казалось, расстался навсегда? Неужели я еще буду смеяться и болтать за этим столом, где дозволяется сидеть, положив локти на стол, и где можно сколько угодно раз вставать за трапезой? Неужели я еще буду петь с тобой наш любимый дуэт? О, какой праздник! А если б ты знала, как красиво нынче на заре закатывалась луна, когда я возвращался по долине домой. Как обильно была усыпана бледными алмазами мокрая от росы трава и каким свежим, сладким ароматом благоухали первые цветы миндальных деревьев! Но ведь и ты наслаждалась картиной рассвета: ты стояла у окна, и я видел тебя долго, пока позволяло расстояние. Ты провожала меня взглядом, моя красавица, ты слала мне вслед добрые пожелания, ты просила Бога сохранить то, что сотворили твои благоговейные усилия — ту новую душу, которой ты наделила меня, ту новую добродетель, которую ты открыла во мне. Ну, довольно! Складываю письмо и ухожу. Сейчас посмотрел в подзорную трубу, прикрепленную к окошку и направленную на ваш дом; увидел Сильвию — она в голубом платье ходит по саду. Ты еще спишь, мой ангел, или одеваешь детей. Иду тебе помогать, буду играть на флейте, чтобы твоя дочка не плакала, когда ты станешь надевать ей чулочки. А наш Жак, он вернется вечером, не правда ли? Я крепко обниму его, словно не виделся с ним десять лет! А ты больше уж не будешь обнимать меня, но дозволишь мне сколько угодно целовать твои ножки и край твоего платья.

LIX

От Фернанды — Октаву

Разлучиться? Нет, это ужасно, это невозможно! Я прекрасно знаю, что у вас хватит сил отогнать эту зловещую мысль и не покидать меня. Я полагалась на вашу дружбу, когда сказала: «Да, ты можешь остаться, Октав. Останься откажись от преступных мечтаний, сделай благородное усилие над собой; открой глаза, посмотри, какой святой любовью тебя любят, как ты можешь быть счастлив в кругу твоих друзей, которые наперебой балуют тебя, и как ты будешь страдать в одиночестве, терзаясь угрызениями совести за то, что привел в отчаяние сердце, искренне любившее тебя, и сожалея о том, что огорчил своим отъездом два других сердца. Загляни в свою душу, посмотри, как она хороша, молода и сильна. Разве не может она из двух жертв принести более благородную и более великодушную? Неужели ты не уверен, что всегда будешь управлять своими страстями? Разве я поверю, что у тебя чувственность возьмет верх над сердцем? Ведь я всегда буду тут и укреплю в тебе мужество, если оно ослабеет. Неужели ты останешься глух к моему голосу, когда я буду молить тебя? А эти сладостные слезы, которые ты проливаешь теперь, неужели они иссякнут, когда польются мои слезы!». О, дорогой Октав, говоря так, я чувствовала, что Бог вдохновляет меня. Доверие, чудесная вера снизошли в мою душу, мне как будто ниспослано было откровение, и я увидела то, что произойдет меж нами. И действительно, разве не было чудом мое решение и восторг, объявший тебя в ту минуту? Ты не знаешь, как ты был прекрасен, когда, упав на колени, поднял руки к небу, призывая его в свидетели своих клятв; как разрумянилось и оживилось твое бледное лицо; каким огнем вдруг загорелись твои усталые и почти угасшие глаза. Небесный луч оставил на тебе свой отблеск, и со вчерашнего дня у тебя совсем иное выражение лица, иная красота, которой я прежде не знала. Изменился и твой голос: в нем появилось что-то новое, проникающее в душу, как прекрасная музыка, и когда ты читаешь вслух, я не слушаю слов, не понимаю смысла прочитанных фраз, одна лишь гармония твоего голоса меня волнует, и мне хочется плакать. Я чувствую, что и сама я переменилась: у меня возникли какие-то новые способности, мне понятно теперь множество вещей, которых вчера я еще не понимала; на сердце у меня теплее, и оно стало богаче. Больше чем когда-либо я люблю мужа, свою сестру Сильвию и своих детей; а к тебе, Октав, я чувствую привязанность, имени которой не стану искать, но знаю, что Бог вдохнул ее в меня и Бог ее благословляет. Как ты благороден и чист, друг мой, как непохож ты на других мужчин и как мало тех, кто способен понять тебя!