Рамон Перес де Айала - Хуан-Тигр Страница 46

В это время в вагон вошел контролер, и Эрминия поспешила ему заявить:

– У меня нет билета. Этот молодой человек заплатит за меня сколько нужно. – Эрминия сделала ударение на слове «человек».

– До какой станции? – спросил контролер.

– До Бонавильи, – ответил Веспасиано.

Нет, до Региума, – вмешалась Эрминия. – Зачем взваливать на этого господина двойную работу, если в Бонавилье нам все равно придется взять еще один билет?

Как только контролер вышел, Веспасиано, разозлившись, вскочил на ноги. Держась одной рукой за сетку для багажа, другой он раздраженно жестикулировал.

– Ну уж нет, этого я так не оставлю! Ты меня в это дело не впутывай! Хуан-Тигр мне друг, и я не собираюсь умыкать жену моего друга. Ты понимаешь, что я тебе говорю? Нет, видно, все мои слова были для тебя что собачий вой для луны. Убирайся вон, слышишь? А нет, так на первой же станции я перейду в другое купе. Ты для меня больше не существуешь. Делай что хочешь, но учти: я тут ни при чем. Я напишу Хуану-Тигру, что ты сама за мной увязалась, я тебя не подговаривал бежать со мною. Не хочу я ни во что впутываться. Если ты сама скачешь, как бешеная коза, то пусть твой муж тебя и ловит. – Тут Веспасиано вдруг переменил свой тон на жалобный: – Ну подумай хорошенько, Эрминия, еще есть время…

– Успокойся, Веспасиано. Чего ты так боишься? Не волнуйся: ты меня не подговаривал, и я первая объявлю это во всеуслышание. Я даже дам об этом объявление в газету: пусть все читают. Нет, ты меня не умыкал – я сама убежала из дома, потому что мне так захотелось – вот и все. Дурачок, я же не затем убежала, чтобы быть с тобой; ты для меня только повод. Помнишь, я тебе сразу сказала, что пала, что навсегда погибла… Зачем же тебе портить свою репутацию, связываясь с падшей женщиной?

– Так что же ты собираешься делать? Куда ты клонишь?

– Куда же мне, падшей, клониться, как не к погибели? Как волка ни корми… Я должна быть вместе с моими сестрами, с такими же, как и я, падшими женщинами – и с теми, которые слишком много, но без взаимности любили, и с теми, кто не мог ответить взаимностью мужчинам, слишком их любившим, – ответила, вскинув голову, Эрминия; ее мокрые глаза блестели от слез.

Веспасиано подсел к Эрминии и, нежно взяв ее за руку, спросил:

– Так ты сказала…

– То, что ты слышал.

– Но я просто ушам своим не верю…

– Раньше я об этом только смутно догадывалась, но сегодня утром, заглянув в свою душу, я совершенно ясно увидела, какая я дурная, дурная… Я падшая, падшая… Так вот именно поэтому я и приняла бесповоротное решение – осудить себя на то наказание, которое заслужила: я буду там, где мои сестры, а мои сестры – это другие падшие женщины.

– Ну это ты уже чересчур, моя крошка! Да что ты, что ты! Ты же добродетельна, как римская матрона… Нет, этого ты не сделаешь.

– Это мое окончательное, бесповоротное решение. Ты меня еще не знаешь, – твердо ответила Эрминия, презрительно взглянув на Веспасиано.

– Ах, черт побери! Что ж, дело принимает очень серьезный оборот. Ну же, Эрминия, успокойся, успокойся… Только теперь, когда я вижу, что ты стоишь на краю пропасти, я начинаю понимать, как сильно я тебя люблю. Я весь дрожу, чувствуешь?

Веспасиано и в самом деле дрожал – дрожал от волнения и ожидания. Но то была дрожь человека, который, заблудившись в лабиринте, вдруг обнаруживает потайную дверцу-лазейку, через которую можно потихоньку вылезти наружу. К тому же лазейка эта могла бы заодно привести его и к вожделенной цели. С поспешностью опытного стратега любовных битв, мастерски научившегося устраивать засады, убегать от погони, идти на приступ и наперерез, Веспасиано мысленно наметил главные направления предполагаемого удара. После недолгого молчания, во время которого он не переставал поглаживать ладонь Эрминии (так гладят по хребту своенравное животное, собираясь его приручить), Веспасиано снова заговорил своим медоточивым голосом:

– Если совсем недавно мой дружеский долг перед Хуаном-Тигром заставлял меня от тебя отказываться, то теперь, когда я вижу, что ты приняла это роковое решение, моя совесть, следуя голосу дружбы и сострадания, обязывает меня не расставаться с тобой. С точки зрения нравственности, твое положение таково: ты, как бы то ни было, все-таки убежала из дома своего мужа, за что и должна ответить. Волей случая я оказался на твоем пути, или, вернее, на твоем перепутье. И я спрашиваю тебя: «Что ты здесь делаешь?» «Возвращайся-ка домой», – говорю я тебе. А ты мне отвечаешь, что решилась стать продажной женщиной и готова отдаться первому встречному. Хотя я и сомневаюсь, что это действительно так, но твои глаза говорят мне, что твое решение твердо. И что же мне остается делать? Могу ли я потерпеть, чтобы жена моего друга – женщина, которую я просто обожаю, – скатилась бы в грязь, как какая-нибудь продажная девка, как уличная проститутка? Да ни за что в жизни! Ни за что! Из двух зол выбирают меньшее. А здесь у нас просто нет другого выхода. Видно, так уж суждено, чтобы мы с тобой были вместе. И вот что я придумал. Когда мы приедем в Региум, я приведу тебя к одной даме – почтенной и сердобольной, моей старой приятельнице. Ее зовут донья Этельвина. В ее доме я сниму для тебя комнату со спальней. Я оплачу все твои прихоти. Там тебе никто не помешает: ты будешь жить тихо и скромно, вроде как моя жена. Но поскольку я, бродячий торговец, буду в основном отсутствовать, тебе придется стать все равно как женой моряка, а вид на море эту иллюзию только укрепит. И вот, томясь в вынужденной разлуке, с каким нетерпением моряк и морячка будут ждать свидания, считая дни до того мгновения, когда корабль наконец причалит к берегу!.. Но зато какой восторг, какое блаженство, какое наслаждение испытают они в тот миг, когда снова окажутся друг у друга в объятиях!.. Правда, хорошо, мой ангел? Ну и как тебе нравится моя идея?

После того невероятного напряжения, в котором она только что была, у Эрминии вдруг наступил упадок сил и какое-то отупение. Она чувствовала себя изможденной, слабой… У нее кружилась голова. Погрузившись в полнейшее безразличие, она уже, казалось, не могла и пальцем пошевелить.

– Правда, хорошо? – умоляя, певуче повторил Веспасиано.

– Мне все равно, – с тихим вздохом ответила она. Прикрыв веки, Эрминия словно сдавалась на милость Веспасиано, который мог бы сделать с ней теперь все что угодно.

Веспасиано подумал: «Ну наконец-то… Что за девчонка, черт побери! Хотя не очень-то она сопротивлялась». А вслух произнес, обнимая Эрминию и перемежая свои слова поцелуями:

– Благословенна ты, закатное мое солнышко, золотая дарохранительница, сосуд благовонный, Венера прекрасная, шелковая-пуховая моя подушечка! Как я с тобою счастлив! Как ты будешь счастлива со мною! Нам позавидуют и черти, и ангелы!

А у нее голова кружилась все сильнее и сильнее. Эрминия слышала слова Веспасиано как сквозь вату. Своими поцелуями он забрызгал все ее лицо. Сначала эти поцелуи были ей почти приятны: они были как теплый дождик, освежающий ее лихорадочно пылающее лицо. Но вдруг один поцелуй в лоб причинил ей такую боль, будто кто-то расцарапал края свежей раны. И Эрминия вспомнила то ощущение, которое возникло у нее после утреннего поцелуя Хуана-Тигра, – ощущение чего-то крепкого и острого: тот поцелуй, как гвоздь, словно пробил ее насквозь, до самого мозга костей. Веспасиано опять поцеловал ее в лоб, и Эрминия вдруг взорвалась. Она почувствовала что-то вроде приступа дурноты: то ли ее и в самом деле тошнило, то ли ей было так противно. Эрминия содрогнулась от судороги, внезапно пронзившей ее болью. И в самой глубине ее существа вдруг еле слышно затрепетало какое-то другое, а не ее собственное сердце. Эрминия резко выпрямилась и изо всей силы оттолкнула Веспасиано прочь. Он, покачнувшись, упал на диванные подушки.

– Ну и ну, вот это женщина! Тебя просто невозможно понять! – огрызнулся Веспасиано. Поднявшись, он снова уселся и стал поправлять узел своего галстука. Он думал так: «Теперь это уже дело моей чести, моей подленькой чести. Ну погоди же ты у меня! Не силой, так хитростью я тебя укрощу, змеюка!»

Эрминия, словно разговаривая сама с собой, прошептала:

– Да я и сама себя не понимаю…

На станции Лугаронес поезд остановился. В купе вошли пожилой священник, старуха в шляпке и крестьянин лет пятидесяти, одетый во все новенькое, с иголочки. Когда поезд тронулся, старуха и священник перекрестились. Нацепив на нос очки, священник открыл молитвенник и принялся быстро, но почти беззвучно бормотать. Крестьянин, вытащив из кармана местную газету, развернул ее и погрузился в чтение хроники. Эрминия, чувствуя себя совершенно разбитой, сидела, прислонившись к стене и закрыв глаза: казалось, она была теперь равнодушна ко всему, даже и к себе самой. И вдруг она почувствовала, что ее просто переполняет, словно уже и не вмещаясь в ней, какая-то новая, самостоятельная жизнь – совершенно непостижимая и совершенно не совместимая с ее совсем еще недавним существованием. Эрминия была так поражена этим открытием, что стала жадно вдыхать воздух, словно бы это переполняющее ее все нарастающее непостижимое ощущение должно было таким образом излиться наружу. Наклонившись к ней, Веспасиано спросил: