Жорис-Карл Гюисманс - В пути Страница 47

В отчаянии, стремясь утишить внутренний разор, набросился Дюрталь на четки. Но как ни закрывал глаз, как ни напрягал внимания, ни пытался овладеть собой, оказалось, что через два десятка зерен он совершенно сбился с толку. Путался, забывал нанизывать «Отче наш», мешался в зернах «Ave», топтался на месте.

Чтобы сосредоточиться, Дюрталь надумал мысленно переноситься с каждым новым десятком зерен в одну из церквей Богоматери, которые так любил он посещать в Париже, — к Нотр-Дам-де-Виктуар, Сен-Сюльпис, Сен-Северин. Но алтарей Богородицы не хватило на все десятки, и он воскресил в памяти Мадонн на картинах ранних мастеров. Воображая их живые лики, вращал колесо молитв, не понимал собственного лепета и умолял Владычицу принять его «Отче наш» подобно тому, как приемлет Она угасающий фимиам кадила, забытого перед алтарем.

— Нет, не могу. — Истомленный, разбитый, оторвался он от заданного, хотел отдохнуть. Оставалось преодолеть еще три круга.

И сейчас же опять пробудился затихший на время вопрос о причастии.

— Лучше не причащаться вовсе, чем причаститься плохо. И не бессовестно разве приближаться к Святой Вечере после такого вступления, после подобного разлада!

Да, но что делать? Невозможно оспаривать приказ монаха, действовать по-своему, противиться его воле. Если так продлится, то я столько нагрешу сегодня, что не миновать мне вторичной исповеди.

Чтобы рассеять искушение, еще раз ринулся к своим четкам и совершенно оцепенел. Притупилось оружие, на которое он опирался пред лицом Приснодевы, и не удалась попытка воскресить в памяти картину Мемлинга. Тщетны были все усилия. Полный отчаяния, он бессознательно одними губами шептал слова молитв.

— Моя душа изнемогает, надо дать ей отдых, надо помочь ей успокоиться. — И он бродил вокруг пруда, не зная, что предпринять. Пойти в келью? Но и в келье не удалось ему углубиться в малое славословие Пречистой, и не поняв ни звука из возглашаемых молений, Дюрталь спустился вниз и стал ходить по парку.

Да, есть от чего сойти с ума! — И грустно подумал: — И бы должен быть счастлив, молиться в мире, готовиться к завтрашнему таинству; и, однако, никогда еще не чувствовал я себя таким смятенным, таким встревоженным, столь далеким от Господа!

— Но надо кончать епитемию. В приступе тоски он чуть не махнул на все рукой, но встряхнулся и напрягшись принудил себя считать зерна.

Кончил, изнемогши до последней степени.

И сейчас же изобрел новое орудие самобичевания.

Упрекал себя, что небрежно скомкал молитвы, не пытался проникать в их смысл.

Едва не затеял снова перебрать все четки, но отшатнулся перед очевидным безумием этого самовнушения и, подавив его, через минуту мучился опять.

— Говори, что угодно, но ты все же не исполнил назначенного духовником, и права твоя совесть, упрекающая тебя в рассеянности, и недостаточном проникновении.

И воскликнул:

— Но я задыхаюсь! Немыслимо повторять эпитемию. — И в поисках выхода напал на другое ухищрение.

Десятком, сказанным ревностно и продуманно, можно заменить все те четки, которые он бормотал без разумения.

Опять попытался вновь взяться за четки, но, вымучив из себя «Отче наш», спутался и, как ни выжимал упорно «Ave», но дух его рассыпался, развеивался во все стороны.

Запнувшись, подумал: «К чему? Разве сравнится десяток с усердием произнесенных молитв с пятьюстами торопливых? И почему, наконец, десяток, а не две или три? Бессмыслица!

Его охватил гнев.

«Как нелепы такие повторения! Христос положительно воспретил твердить под видом молитв напрасные слова. И разве не бесцельно, в сущности, это моленье „Ave“?!»

— Я погиб, если не оборву нить моих мыслей и буду противиться назиданиям монаха! — И мгновенным усилием воли он отогнал накипевшее в нем возмущение.

Уединился в келью, и потянулись бесконечные часы. Дюрталь пережевывал все те же вопросы и ответы. И сам устыдился, до какой степени он поддался празднословию.

«Очевидно, — думал он, — я жертва наваждения. Если б я еще рассуждал по вопросу о причастии, пусть даже ошибочном — мои мысли все же не были бы вздорными, но это недоразумение с четками!»

Наконец, изнемогший, чувствуя себя как бы между молотом и наковальней, между двумя загадками, он, сидя на стуле, погрузился в забытье.

Дотянул так до вечерни и до ужина. После трапезы вернулся в парк. Пробудились уснувшие сомнения, и все началось снова. Опять разразилась яростная буря. Он неподвижно внимал самому себе, когда раздались чьи-то быстрые шаги, и Брюно, подойдя, сказал:

— Берегитесь, на вас устремился натиск демона! И пояснил, видя ошеломленное молчание Дюрталя:

— Да, Господь Бог иногда дарует мне наития, и я убежден, что диавол тщится сейчас ввести вас в соблазн. Что с вами?

— Я… сам не понимаю… — И Дюрталь рассказал о странной распре, которую он с утра переживает из-за четок.

— Чистейшее безумие! — воскликнул посвященный. — Приор, конечно, предписал вам десять зерен. Немыслимо прочесть целых десять четок!

— Знаю!.. И все же сомневаюсь!

— Это его неизменный образ действий, — продолжал Брюно. — Внушать человеку отвращение к указанному правилу. Обременив вас четками, диавол хотел вам сделать их ненавистными. Не скрывайте, что еще? У вас нет желания завтра причащаться?

— Правда, — отвечал Дюрталь.

— Я так и подумал, когда наблюдал вас за трапезой. О, Боже! Нечистый особенно хлопочет после обращения. Это еще пустяки, и смею уверить вас, мне случалось видеть испытания потяжелее ваших.

Взяв Дюрталя под руку, отвел его в аудиторию и исчез, попросив подождать.

Через несколько минут вошел приор.

— Брюно передал мне, что вы страдаете. По совести, что с вами?

— Нечто до такой степени глупое, что мне стыдно объяснять.

— Монах привык ничему не удивляться, — сказал с усмешкой приор.

— Так вот, я прекрасно знаю, уверен, что вы наложили на меня в течение месяца, с сегодняшнего утра ежедневно, прочитывать десять зерен, и, представьте, наперекор всякой очевидности, всякому здравому смыслу, я порываюсь убедиться, что моя знитемия — десять полных четок.

— Дайте сюда ваши четки и взгляните на эти десять зерен. Вот все, что я назначил вам, все, что от вас требуется. Значит, вы нанизали сегодня десять четок?

Дюрталь кивнул головой.

— И, естественно, спутались, поддались нетерпению, стали, наконец, безумствовать!

Заметив жалобную улыбку Дюрталя, отец энергичным голосом объявил:

— Слушайте, я решительно запрещаю вам на будущее время пересказывать молитву снова. Произнесли рассеянно, — это непохвально, но не останавливайтесь на ней, не повторяйте.

Я вижу и без ваших слов, что к вам подкрадывалась мысль отвергнуть причастие. Это вполне понятно. Сюда именно устремляет враг человеческий все свои усилия. Не слушайте диавольского голоса, который отвращает вас. Вы завтра причаститесь во что бы то ни стало. Не смущайтесь, вы по моей воле примете завтра Святые Тайны, и я беру все на себя.

Еще вопрос — как ваши ночи?

Дюрталь поведал иноку о бесстыдной ночи в день приезда в пустынь и о том, как накануне он пробудился под впечатлением, что за ним следят.

— Издавна знакомы нам подобные явления, они не таят непосредственной опасности. Благоволите предварить меня, если они будут упорствовать, и мы не медля воздадим им должное.

Траппист спокойно удалился, а Дюрталь погрузился в раздумье.

— Никогда не сомневался я, что суккубат сатанинского происхождения, но совершенно не подозревал об этом давлении на душу, об этих стремительных натисках на разум, который уступает, оставаясь невредимым. Да, нелегко. Пусть, по крайней мере, послужит мне это уроком — не падать духом при первой же тревоге!

Поднялся в келью, ощущая прилив великого умиротворения. Все смолкло под влиянием голоса монаха, он перестал даже дивиться на свою рассеянность, понял, что враг застиг его врасплох, и что битва разыгралась не с самим собой.

Помолившись, лег спать. И вдруг возобновилось нападение под новою личиной, и сперва он его не разгадал.

«Несомненно, я причащусь завтра, но… но… подготовился ли я к таинству, как следует? Днем мне надлежало умилиться, возблагодарить Создателя за отпущение грехов, а я истратил время на глупости!

Почему я сейчас утаил это от отца Максима? Как было не вспомнить? По правде сказать, я достоин новой исповеди. Ах, и еще этот священник, который причастит меня, этот священник!»

Страх, внушаемый ему этим человеком, неожиданно возрос, дошел до такой степени, что Дюрталь, изумившись, наконец подумал: «Это он — опять играет мною враг! — И овладел собою: — Я твердо решил, и все это не помешает мне вкусить завтра Небесных Даров. Да, но не ужасно разве отбиваться от нападений неустанно преследующего духа зла и блуждать впотьмах, не имея никаких указаний. Небо как будто не хочет вмешиваться в борьбу.