Джон Стейнбек - Неведомому Богу. Луна зашла Страница 47

Солнце, как в футляр, спряталось в плотные облака, и его бриллиантовое сияние исчезло. Джозеф внимательно рассматривал умирающий мох и стоящие вокруг деревья. «Вот его и нет. Теперь я совсем один>. Затем его охватила паника. «Зачем мне оставаться в таком гиблом месте?» Он подумал о зелёном каньоне над Пуэрто-Суело. Теперь, когда скала и ручей больше не оказывали ему поддержки, он ужасно испугался медленно подкрадывающейся засухи. «Уеду!» — внезапно воскликнул он. Схватив седло, он бегом пересёк поляну. Лошадь вскинула голову и испуганно захрапела. Джозеф положил тяжёлое седло ей на спину, и, почувствовав толчок в бок, она встала на дыбы, подалась назад и оборвала привязь. Седло свалилось на грудь Джозефу. Он стоял, с лёгкой улыбкой на устах наблюдая за тем, как лошадь носилась по поляне, то убегая с неё, то возвращаясь назад. Сейчас на него вновь снизошло умиротворение, а его страх исчез. «Влезу на скалу и немного посплю», — сказал он. Почувствовав лёгкую боль в запястье, он поднял руку, чтобы посмотреть, в чём дело. Застёжка седла поранила его; запястье и ладонь были в крови. Пока он рассматривал порез, спокойствие, окружавшее его, всё возрастало. А отстранённость отъединяла его от поляны и всего остального мира. «Конечно, — сказал он, — я заберусь на скалу».

Он с усилием вскарабкался по её крутому склону и, достигнув вершины, улегся на густой мягкий мох. Отдохнув несколько минут, он снова достал нож и осторожно вскрыл вены на запястье. Сначала боль была острой, но через мгновение острота притупилась. Он смотрел на яркую кровь, хлещущую на мох, и слушал ветер, шумевший вокруг рощи. Небо посерело. Время шло; и Джозеф тоже стал серым. Он лежал на боку с разрезанным запястьем и рассматривал свое тело, напоминавшее длинную гряду темных гор. Потом его тело стало огромным и лёгким. Оно поднялось в небо, и из него потоками полился дождь. «Я должен был знать, — прошептал он, — я — дождь».

Своим угасающим взором он еще различал где-то внизу крутые склоны гор, в которые он превратился. Он чувствовал льющийся дождь и слышал, как хлещет ливень, стуча по поверхности земли. Он видел, как части его тела, ставшие холмами, темнеют от влаги. Затем острая боль пронзила сердце мира. «Я — земля, — сказал он. — И я — дождь. Скоро из меня прорастет трава».

Ливень, усилившись, скрыл мир во тьме и потоке вод.

26

Дождь хлестал по долине. За несколько часов ручейки, кипя, пробежали по склонам холмов и влились в реку. Почерневшая земля, сколько могла, впитывала воду. Сами река, крутясь среди валунов, устремилась к проходу между холмами.

Когда начался дождь, отец Анхело, сидя у себя дома среди написанных на пергаменте книг и картинок на темы Священного писания, читал “La vida del San Bartolomeo”.[19] Но как только капли дождя застучали по крыше, он отложил книгу. Он часами слушал шум воды в долине и гул реки. Снова и снова подходил к двери и выглядывал наружу. Всю первую ночь он не спал и, довольный, прислушивался к сумятице дождя. Он радовался, вспоминая, как молился о дожде.

К исходу второй ночи дождь не прекратился. Отец Анхело пошёл в церковь, поставил свечи перед статуей Святой Девы и совершил службу. Затем он стал в дверях и, высунувшись наружу, оглядел мокрую землю. Он увидел Мануэля Гомеса, который быстро проходил мимо, неся мокрую шкуру койота. Вскоре пробежал Хосе Альварес с оленьими рогами. Отец Анхело скрылся в темноте дверного проёма. Со старой, изъеденной молью медвежьей шкурой в руках прошлёпала по лужам миссис Гутьерес. Священник знал, что произойдёт в эту дождливую ночь.

Горячий гнев вспыхнул в нём. «Только пусть попробуют, я им покажу», — сказал он. Вернувшись в церковь, он достал из шкафа тяжёлое распятие и пошёл с ним к себе домой. Как-то раз у себя гостиной он покрыл распятие слоем фосфора, чтобы его можно было лучше видеть в темноте, и теперь сидел, вслушиваясь в звуки, появления которых он ждал. Из-за всплесков и стука дождя расслышать их было трудно, но наконец он уловил пульсирующий звук басовых струн гитары, который постепенно набирал силу. Отец Анхело сидел, слушая, и странное нежелание сопротивляться охватило его. Низкий звук многоголосного пения, то затихая, то усиливаясь, соединялся с ритмом струн. Священник представил себе танцующих людей, шлепками голых ног взбивающих мягкую землю. Ему было известно, что они, сами не зная, зачем, наденут шкуры животных. Пульсирующий ритм усилился и стал ещё более настойчивым, а поющие голоса — ещё более пронзительными и истеричными. «Они разденутся, — прошептал священник, — и будут копаться в грязи. Они будут кувыркаться в грязи, как свиньи».

Он надел тяжёлый плащ, взял распятие и открыл дверь. Дождь с грохотом стучал по поверхности земли, а чуть поодаль река ворочала камни. Гитары бились, словно в лихорадке, а пение превратилось в звериное рычание. Отцу Анхело подумалось, что он слышит звук шлёпающихся в грязь тел. Он медленно закрыл дверь, снял плащ и отложил свой светящийся крест. «В темноте я их не увижу, — сказал он. — Они все скроются во тьме». Потом он признался себе: «Бедные дети, они так хотели дождя. В субботу помолюсь за них. На всех наложу какое-нибудь небольшое покаяние». Вернувшись в своё кресло, он стал слушать шум воды. Ему вспомнился Джозеф Уэйн, и он увидел тускло мерцающие глаза, наполненные страстным желанием земли. «А этот человек должен быть очень счастлив сейчас», — сказал себе отец Анхело.

Луна зашла

© Перевод Н. Волжиной

Глава первая

В десять сорок пять все было кончено: город занят, защитники его разбиты, и военные действия прекращены. Захватчик подготовился к этой кампании так же тщательно, как и к другим, более серьезным. В то воскресное утро почтмейстер и полисмен ушли в море на рыбную ловлю в лодке местного торговца, всеми уважаемого мистера Корелла. Он предоставил им свой парусник на весь день. Почтмейстер и полисмен были уже в нескольких милях от берега, когда мимо них спокойно прошел небольшой темный транспорт с солдатами. Им как представителям власти следовало заинтересоваться этим, и они повернули назад, но когда их лодка подошла к причалу, батальон противника, конечно, уже успел занять город. Полисмен и почтмейстер даже не смогли попасть в свои помещения в здании городского муниципалитета, а когда они стали настаивать на своих правах, их задержали как военнопленных и посадили в тюрьму.

Гарнизона — численностью в двенадцать человек — тоже не оказалось в городе в то воскресное утро, ибо местный торговец, всеми уважаемый мистер Корелл, пожертвовал угощение, патроны, мишени и призы на состязание по стрельбе, назначенное в горах, милях в шести от города, в красивой лощинке, принадлежавшей самому мистеру Кореллу. Солдаты гарнизона, рослые нескладные ребята, услышали гул самолетов, увидели издали парашюты и беглым шагом направились к городу. Когда они подоспели туда, захватчик уже выставил пулеметы вдоль дороги. Рослые, нескладные солдаты, почти не знавшие, что такое война, а тем более поражение, открыли винтовочный огонь. Раздался короткий треск пулеметов, и шестеро солдат превратились в мертвую изрешеченную пулями рвань, трое — в умирающую изрешеченную пулями рвань, а остальные трое скрылись в горах, прихватив с собой винтовки.

В десять тридцать духовой оркестр захватчика играл прелестные сентиментальные вещицы на городской площади, а горожане, чуть приоткрыв рты, стояли вокруг, слушали музыку и удивленно поглядывали на солдат в серых касках и с автоматами в руках.

В десять тридцать восемь шестеро убитых были похоронены, парашюты сложены и солдаты расквартированы на пристани в торговом складе мистера Корелла, где на полках нашлись одеяла и койки на весь батальон.

В десять сорок пять мэр города, старик Оурден, получил официальную бумагу с требованием дать аудиенцию командующему воинской частью захватчика, полковнику Лансеру, — аудиенцию, назначенную ровно на одиннадцать часов в пятикомнатном дворце мэра.

Приемная во дворце была очень уютная и приветливая. Ее золоченые стулья с потертой обивкой стояли чопорно, точно слуги, которым нечего делать. Под мраморной аркой камина тлела без огня маленькая горка красных углей, а у решетки стоял разрисованный от руки угольный ящик. На каминной доске с пузатыми вазами по краям возвышались большие фарфоровые часы в завитушках, облепленные порхающими ангелочками. Обои в приемной были темно-красные с золотым узором; деревянные панели — белые, красивые и чистые. Живопись по стенам отражала, главным образом, изумительный героизм больших собак, спасающих младенцев, попавших в беду. Ни водная стихия, ни огонь, ни землетрясение — ничто не могло погубить младенцев, если на помощь им спешила большая собака.

Перед камином сидел местный историк и врач — бородатый, простой и добрый старик, доктор Уинтер. Он удивленно посматривал по сторонам и, сложив руки на коленях, вертел большими пальцами. Доктор Уинтер был настолько прост, что глубину его мог постичь только очень глубокий человек. Он взглянул на лакея мэра, Джозефа, словно желая убедиться, замечает ли тот чудеса, творимые его пальцами.