Токутоми Рока - Куросиво Страница 47

Графиня, столько раз обманутая, снова стала жертвой обмана.

Первые дни после отъезда виконта промелькнули быстро. Но время шло, а писем все не было – ни от брата, ни от мужа, ни от Сасакура. Графиня не получала никаких известий – ни дурных, ни хороших. В глубине души она тайно верила, что на этот раз счастье улыбнется ей, сна грезила телеграммой, в которой стояло бы одно единственное слово: «Возвращайся!», она ждала от мужа письма, извещавшего о том, что она прощена; не находя себе места от волнения, она приготовилась к отъезду, поделилась своими надеждами с горничной и заранее привела все в порядок, чтобы можно было немедленно выехать. Но из Токио не было ни строчки.

Тревога, сомнение, страх охватили графиню. Уж не ухудшилось ли снова здоровье Митико? Не скрывают ли от нее что-либо? Или, может быть, ее злополучный брат опять не сумел выполнить ее просьбу так, как надо? Она послала мужу еще одно письмо со смиренной просьбой. Написала госпоже Сасакура, умоляя ответить. Отправила два письма брату – одно в Токио, на улицу Нэгиси, где он когда-то жил и где должна была еще сохраниться табличка с его именем на воротах, другое – заказное – в гостиницу, в Тоносава.

Ответа не было. Зловещее предчувствие охватило исстрадавшееся, измученное ожиданием, тоскующее сердце графини.

2

– Госпожа, дождь перестал. Может быть, пойдете прогуляетесь по саду?

Услышав слова своей верной служанки, графиня, в задумчивости сидевшая над недоконченным письмом, отложила кисть и спустилась в сад.

На улице ей было легче, чем в этой комнате, где она терзалась душой, не находя себе места от тревожных дум, где день за днем слышался лишь шум морских волн, где дорогой кипарисовый потолок давил ее, словно своды темницы, а фусума, выложенные изящным узором, обступали ее со всех сторон, как тюремные решетки. Здесь, в саду, прохладный ветерок освежал лицо; среди мокрой от дождя зелени, радуя глаз, алели цветы граната, стряхивая с лепестков огненные капли. Отдав горничной зонтик, графиня вместе с ней спустилась к морю по затвердевшей песчаной дорожке.

Дождь перестал, но в небе, как всегда в дождливый сезон, клубились нескончаемые громады туч, и яркая зелень местечек Мио и Куни, в погожие дни видная так отчетливо, словно до них было рукой подать, теперь была подернута серой пеленой тумана. На берегу залива, где разлетались брызги прибоя и пахло морем, торчали остовы разбитых лодок, наполовину засыпанных песком. На неспокойной, взбаламученной поверхности моря не видно было ни единого рыбачьего паруса. Вода в реке Каногава поднялась, и в устье, непрерывно вскипая, шумели мутные волны. Вот в волнах мелькнул какой-то предмет, похожий на бочонок, увлекаемый течением. Графиня машинально следила за ним глазами. С быстротой выпущенной из лука стрелы бочонок очутился у самого устья, и здесь, вертясь под ударами бьющего с моря прибоя, безудержно увлекаемый течением реки, исчез в стремительном водовороте, затем вновь выплыл и судорожно заметался из стороны в сторону, гонимый волнами. Графиня вздрогнула и отвела взгляд.

– Озябли, госпожа? Извольте минуточку подождать, сейчас я принесу вам хаори… – горничная поспешно направилась к дому. Графиня тоже повернула за ней следом, но не вошла в калитку, выходившую к черному крыльцу виллы, а, сама не зная зачем, пошла по дороге, ведущей в Нумадзу. Несколько деревенских ребятишек, соскучившись из-за бесконечных дождей, весело играли при дороге, пользуясь коротким затишьем. Покачивая и встряхивая привязанного за спиной малыша, девочка пела песенку: «Сосны, сосны в Комацубара! Хороши, хороши!.. Сосны, сосны в Сэмбоммацубара! Хороши, хороши! А ты у нас еще милей!»

Это была маленькая девочка, лет восьми, в огромных гэта, повязанная полотенцем. Она повернула к графине веселую забавную рожицу и улыбнулась, а когда графиня прошла, снова запела: «А ты у нас еще милей! А ты у нас еще милей!»

Остановившись под сосной, с ветвей которой падали крупные капли влаги, графиня оглянулась на девочку и внезапно почувствовала, как невыразимая боль и тоска охватили все ее существо. Из глаз ее невольно закапали слезы.

«Хочу к ней!» – кричало, обливаясь кровью, сердце графини.

Много, много лет назад, когда в сумрачном жилище в Кодзингути она засыпала, убаюканная руками матери, сквозь полудремоту она слышала песню, похожую на ту, что лилась сейчас из уст этой маленькой простодушной девочки. Эту же песню певала она сама, когда неопытными молодыми руками укачивала свою Митико.

– Как, вы уже возвращаетесь? А я принесла вам хаори… – удивилась горничная.

– Я еще выйду. Мне нужно кое-что взять…

Конечно, горничная не могла догадаться, отчего у графини так горят щеки и почему она идет так поспешно.

Вернувшись в свою комнату и плотно затворив фусума, графиня достала из шкатулки пачку фотографических карточек и долго, неотрывно смотрела на них. На одной карточке была снята ее мать незадолго до смерти. В ту пору ей было всего сорок пять лет, но она казалась гораздо старше. На лице ее лежала печать умиротворения: ведь после долгих, трудных лет вдовьей жизни она наконец-то благополучно выдала дочь замуж, но в ее счастливой улыбке чувствовалось что-то страдальческое, какой-то надрыв – это выражение грусти всегда вызывало слезы у графини. Девяти лет потерявшая отца, физически и духовно воспитанная одной лишь матерью, ежеминутно видевшая, ощущавшая на себе ее неусыпные заботы и труд, графиня при слове «родители» всегда представляла себе только мать… На другой фотографии была изображена Митико, снятая прошлой весной, в будничном платье, но не с обычным своим недетски-серьезным выражением лица, а с веселой улыбкой – совсем еще ребенок, и такая прелестная!

Графиня взяла эту карточку в руки и всматривалась в нее долго-долго. Потом она достала из шкатулки письмо Митико, написанное большими иероглифами, и тоже долго глядела на него, не читая. Густые брови, ясные глазки… Румянец оживления, выступавший, когда она о чем-нибудь рассказывала… Строго сжатые губки, когда ей случалось рассердиться… А когда смеется – так мило виднеются ее белые зубки… Четкая, ясная речь, звонкий голосок… Чем больше вспоминала графиня, тем острее сжимала ее сердце пронзительная любовь к дочери.

С матерью она не может увидеться иначе, чем после смерти, но ее собственное родное дитя находится всего на расстоянии двух дней пути!

– Поеду! Будь что будет – поеду!

Разве может она удовольствоваться этим холодным, безмолвным снимком? Разве сможет она утолить жажду своего сердца, пока не посадит на колени исхудавшую после болезни девочку, пока жаром своих губ не вернет краску на ее побледневшие щечки!

– Поеду! Будь что будет – поеду и повидаюсь с ней!

Как она, должно быть, скучает! Волнение охватило графиню – чего она ждала, кого боялась, что до сих пор не решалась на это? Да, она жена графу, но ведь для Митико она – мать! Нет разрешения мужа? И что из этого? Кто может запретить ей видеть родное дитя!

– Поеду! Завтра же выезжаю!

Графиня вызвала людей и приказала удивленному слуге и озадаченной горничной немедленно собираться в дорогу.

3

Слуга был поражен этим распоряжением. Он не верил своим ушам – так непохоже было это на госпожу, всегда такую сдержанную, робкую. Выехать так неожиданно, без разрешения из Токио… Он боится гнева господина… Вина падет прежде всего на него, старика… Ведь его специально приставили к госпоже… Во всяком случае, спокойнее будет, если они дождутся вестей из Токио… – он возражал резко, как никогда. Но и графиня была не в таком настроении, чтобы выслушивать возражения.

– Разве только один граф твой господин? Если ты не желаешь выполнять мои приказания, хотя я так подробно и обстоятельно все тебе объяснила, – я уволю тебя. Сию же минуту готовься в дорогу! А не хочешь уезжать из Нумадзу – изволь, оставайся сторожить виллу. Я поеду одна вместе с Кин… – она говорила очень спокойно, тихо, с бесстрастным липом, но глаза ее, исполненные решимости, горели огнем, которому трудно было противиться, и слуге осталось только со вздохом склонить голову в знак покорности.

Но, казалось, само небо противится возвращению графини. Короткое вёдро днем было всего-навсего затишьем перед бурей. Когда слуга с виллы Китагава пришел к рикше заказать на завтра коляски, тот с сомнением покачал головой. «Быть непогоде!» – сказал он, указывая на небо, по которому, перегоняя друг друга, неслись бесформенные, рваные тучи. Под вечер необычный для этого времени года холод, такой сильный, что хотелось надеть зимнюю одежду, сменился странным удушливо-влажным зноем; внезапно наступившая зловещая тишина нарушалась только ревом моря, долетавшим через ровные промежутки времени. Наконец, после девяти часов вечера грянула буря, возвестив о себе дружным грохотом всех сорока ставен, закрывавших окна с южной стороны дома.