Габриэле д'Аннунцио - Леда без лебедя Страница 47

Я смотрел на это хрупкое тело, которое образовывало едва заметный рельеф на поверхности постели. Так как событие совершилось, так как она наконец освободилась от ужасного бремени, так как другая жизнь наконец навсегда отделилась от ее жизни, то это инстинктивное чувство отвращения, эти внезапные приступы неприязни не возобновлялись во мне более и не затуманивали чувства нежности и сожаления. Теперь я чувствовал к ней только бесконечную нежность и безмерную жалость, как к самому лучшему и самому несчастному из созданий. Теперь вся душа моя сосредоточилась на этих бедных устах, которые с минуты на минуту могли испустить последний вздох. Смотря на эти бледные уста, я с глубокой искренностью думал: «Как я был бы счастлив, если бы мог перелить ей в жилы половину моей крови!»

Слушая легкое тиканье часов, лежавших на ночном столике, ощущая, как отмеряется время в этом ровном беге минут, я думал: «А он живет». И этот бег времени вызывал во мне какую-то своеобразную тоску, нисколько не похожую на другие переживания, неопределенную тоску.

Я думал: «Он живет, и жизнь его упорна. Когда он родился, он не дышал. Когда я видел его, на его теле еще были заметны все признаки асфиксии. Если бы меры, предпринятые акушеркой, не спасли его, он был бы теперь лишь маленьким синим трупиком, безвредной, ничего не значащей вещью, о которой, вероятно, тут же можно было забыть. Я бы должен был заботиться только о выздоровлении Джулианы. Я не выходил бы отсюда, был бы самой усердной и нежной сиделкой; мне удалось бы с успехом перелить в Джулиану жизнь, совершить чудо силой любви. Она не могла бы не выздороветь. Мало-помалу она воскресла бы, обновленная свежей кровью. Казалась бы новым существом, очищенным от всей грязи. Мы оба чувствовали бы себя очищенными, достойными друг друга, после столь долгого и столь тяжкого испытания. Болезнь и выздоровление отбросили бы печальное воспоминание в бесконечную даль. И я старался бы изгладить из ее души даже самую тень воспоминания; старался бы дать ей полное забвение в любви. Всякая другая человеческая любовь казалось бы ничтожной в сравнении с нашей после этого великого испытания».

Я уносился в светлые, почти мифические грезы об этом воображаемом будущем, и в то же время под моим пристальным взглядом лицо Джулианы обретало какую-то нематериальность, на нем было выражение сверхъестественной доброты, как будто она уже рассталась с этим миром, как будто вместе с этим потоком крови она извергла из себя все, что оставалось еще грубого и нечистого в ее существе, и перед лицом смерти обрела чистую духовную сущность. И не мучил меня больше, не казался больше страшным немой вопрос: «Что ты сделал со мною?» Я отвечал: «Разве через меня ты не стала сестрой Скорби? Разве душа твоя в страдании не вознеслась в заоблачную высь, с которой могла видеть мир в необычном свете? Разве через меня ты не получила откровения высшей правды? Что значат наши заблуждения, наши падения, наши грехи, если нам удалось сорвать с наших очей завесу, если нам удалось освободиться от самого низменного, что есть в нашем жалком существе? Нам дано будет высшее блаженство, которого могут желать лишь избранные в этом мире: духовно возрождаться».

Я грезил. Альков был безмолвен, царил таинственный мрак, лицо Джулианы казалось мне сверхчеловеческим; и мое созерцание казалось мне торжественным, так как я чувствовал в воздухе присутствие невидимой смерти. Вся душа моя сосредоточилась в этих бледных устах, которые с минуты на минуту могли испустить последний вздох. И вот эти уста шевельнулись, испустили стон. Болезненная судорога изменила черты лица, застыла на нем. Складки лба стали глубже, кожа у век слегка вздрогнула, между ресницами сверкнула извилистая полоска света.

Я наклонился над страждущей. Она открыла глаза и сейчас же закрыла их. Казалось, она не видела меня. В глазах, словно пораженных слепотой, не было взгляда. Не последствие ли это анемии? Не ослепла ли она вдруг?

Я услышал чьи-то шаги в комнате. «Если бы доктор!» Вышел из алькова. В самом деле, увидел доктора, мать и акушерку; они входили в комнату. За ними шла Кристина.

Спит? — чуть слышно спросил меня доктор.

— Стонет. Вероятно, еще страдает!

Говорила?

— Нет.

Ни в каком случае нельзя беспокоить ее. Имейте это в виду.

— Она только что открыла глаза, на одну секунду. Мне показалось, что она ничего не видит.

Доктор вошел в альков, сделав нам знак, чтобы мы не шли за ним. Мать сказала мне:

— Ступай себе. Теперь будут менять повязки. Уходи. Идем посмотреть на Мондино. Федерико тоже там.

Она взяла меня за руку. Я дал увести себя.

— Он уснул, — добавила она. — Спит спокойно. Сегодня днем приедет кормилица.

Несмотря на то что она была печальна и обеспокоена состоянием Джулианы, ее глаза улыбались, когда она говорила о ребенке; все лицо ее озарялось нежностью.

По приказанию доктора ребенку отвели комнату подальше от комнаты роженицы: большую, просторную комнату, хранившую много воспоминаний нашего детства. Войдя, я тотчас же увидел возле колыбели Федерико, Марию и Наталью, которые, наклонившись, смотрели на спящего малютку. Федерико обратился ко мне и прежде всего спросил:

— Как чувствует себя Джулиана?

— Плохо.

— Не спит?

— Страдает.

Помимо желания я отвечал резко. Какая-то сухость вдруг овладела моей душой. Я чувствовал лишь непреодолимое и нескрываемое отвращение к этому пришельцу, а также горечь и неприязнь за мучения, причиняемые мне ничего не подозревающими близкими. Как я ни старался побороть это чувство, мне не удавалось скрыть его. И вот теперь я, моя мать, Федерико, Мария и Наталья стояли возле колыбели и смотрели на спящего Раймондо.

Он был закутан в пеленки, на голове у него был украшенный кружевами и лентами чепчик. Лицо казалось менее распухшим, но было еще красным, лоснящимся у щек, как кожица на едва затянувшейся ране. В уголках рта виднелось несколько пузырьков слюны; веки без ресниц, распухшие по краям, прикрывали выпуклые глазные впадины.

— На кого же он похож? — спросила мать. — Я еще не могу определить сходства…

— Он слишком мал еще, — сказал Федерико. — Надо подождать несколько дней.

Моя мать два-три раза взглянула на меня и на ребенка, как будто сравнивая черты наших лиц.

— Нет, — сказала она. — Быть может, он больше похож на Джулиану.

— Сейчас он ни на кого не похож, — возразил я. — Он ужасен. Разве ты не видишь?

— Ужасен?! Да он просто прелесть! Посмотри, какие волосы! — И она приподняла пальцами чепчик и медленно-медленно высвободила из-под него мягкий череп, на котором торчало немного темных волос.

— Бабушка, позвольте мне потрогать! — попросила Мария, протягивая руку к голове брата.

— Нет, нет. Ты хочешь разбудить его?

Этот череп, казалось, был слеплен из размякшего от жары, маслянистого, грязноватого воска; и казалось, что малейшее прикосновение могло бы оставить след на нем. Мать прикрыла его. Потом наклонилась и с бесконечной нежностью поцеловала ребенка в лоб.

— И я тоже, бабушка! — просила Мария.

— Но, пожалуйста, осторожно!

Колыбель была слишком высока.

— Подыми меня! — сказала Мария Федерико.

Федерико поднял ее на руки; и я увидел прелестный розовый ротик моей дочери, сложившийся для поцелуя и готовый коснуться лобика брата, увидел ее длинные кудри, рассыпавшиеся по белым пеленкам.

Федерико тоже поцеловал ребенка. Потом взглянул на меня. Я не улыбался.

— А я? А я?

И Наталья уцепилась за край колыбели.

— Пожалуйста, осторожно!

Федерико поднял и ее. И снова я увидел дивные кудри, рассыпавшиеся по белым пеленкам, и нежную сцену поцелуя. Я стоял там, словно застывший, и взгляд мой, вероятно, должен был выражать мрачное чувство, овладевшее мной. Эти поцелуи столь дорогих мне родных, конечно, не придавали этому пришельцу более отталкивающего вида, но делали его еще более ненавистным мне. Я чувствовал, что для меня совершенно немыслимо было бы дотронуться до этого чужого куска мяса, хоть как-нибудь внешне проявить отцовскую любовь. Мать с беспокойством смотрела на меня.

— Ты не целуешь его? — спросила она.

— Нет, мама, нет. Он слишком истерзал Джулиану. Не могу простить ему…

И я инстинктивным движением, с нескрываемым отвращением отшатнулся. Изумленная мать первое мгновение не могла произнести ни слова.

— Да что ты говоришь, Туллио? Чем виноват этот бедный ребенок? Будь же справедлив.

Мать, несомненно, заметила искренность моего отвращения. Мне не удавалось преодолеть его. Все мои нервы восставали против этого.

— Нет, не могу сейчас, не могу… Оставь меня, мама. Это пройдет…

Мой голос был резким и решительным. Я весь содрогался. Какой-то ком сжимал мне горло, мускулы лица подергивались. После стольких часов невероятного напряжения все мое существо нуждалось в покое. Мне, кажется, было бы легче, если бы я разразился рыданиями; но ком крепко стягивал горло.