Мариам Петросян - Дом, в котором... Страница 48

Я открыл глаза. И сразу понял, что меня разбудило. На ветру стучала незакрытая форточка, и стекло в ней звенело при каждом ударе. Черный, проснувшийся одновременно со мной, влез на подоконник, захлопнул ее и прикрутил ручку. Ветер был такой сильный, что стекла все равно продолжали тихо дребезжать. Черный вернулся на свою кровать, и я пересказал ему свой сон, пока он не забылся. Хотя, рассказывая, с удивлением понял, что мог бы и не спешить — все стояло перед глазами так же ярко, как в момент пробуждения. Черный обозвал мой сон маразмом. Голос у него был злой, и я пожалел, что мешаю ему спать.

Нас разбудил Сфинкс. Наверное, в половине шестого. Отворил дверь пинком и закричал:

— Едет всадник бледный на бледном коне! Грядет туча саранчиная, гремят костями покойники! Смотрите, что делается! — Он подбежал к окну. — Туман, серый, как мышиная спинка! Сотни мышиных спин подбираются ближе и ближе! Скоро совсем не останется земли — один туман в серых одежках. Он начал подползать к нам еще ночью. Смотрите, пока есть возможность что-то увидеть!

«Как пьяный», — подумал я, зарываясь в подушку. Сфинкс оставил туман в покое, влез на спинку кровати, и, обернув ноги вокруг прутьев, уставился на меня. Совершенно психованными глазами в черных кругах. Я довольно бодро спросил, как поживает Лорд.

— Как любимый бурундук святого Франциска, — ответил Сфинкс, хихикнув.

— Сфинкс. Мы, между прочим, спим, — прошелестел Черный.

— Конечно, а туман тем временем подползает!

— Ну и пусть себе ползет на здоровье.

— Ты думаешь? Ну ладно. Я предупредил.

Табаки выгрузился на кровать, переполз через меня и приступил к строительству ночного гнезда. Горбач с Нанеттой в охапке взобрался к себе. Македонский включил кофеварку. Лэри запихал Толстого в его ящик, уронив при этом какую-то бутыль и споткнувшись о тумбочку.

— Боже мой! — простонал Черный, водружая на голову подушку.

— Не упоминай имя божье всуе, ты, мерзкий человек.

Сфинкс еще какое-то время глазел на меня, качая головой, потом сполз на кровать и отключился, как перегоревшая лампочка. Табаки не поленился — вылез, укрыл его, обнюхал и довольный вернулся в свое подушечное гнездо.

Когда через два часа началась утренняя церемония одевания, Сфинкса добудиться не смогли. На похлопывания и призывы он не реагировал, на встряхивание зарычал, что сейчас откусит кому-нибудь голову, и Горбач оставил его в покое.

Утро было мерзкое. Серое, насквозь промозглое, как скользкая шляпка какого-нибудь гриба. Дверные ручки в такие дни кажутся слишком твердыми, любая пища царапает небо, жаворонки безобразно активны и не дают спокойно понежиться в постели, а совы всем недовольны и огрызаются на каждое слово. Сфинкс, первый среди безобразно активных жаворонков, в это утро заглох, и его место по части террора занял Горбач. Он носился как настоящий псих, кукарекал, звенел колокольчиком, свистел флейтой, тыкал в спящих ножками стульев и забрасывал их одеждой.

Лэри, ахая и постанывая, свесил со своей полки ноги в дырявых носках. Табаки что-то жевал, капая на одеяло. Слепой в ядовито-зеленой майке курил в форточку. Я зарывался под одеяло все глубже, понимая, что заснуть все равно не дадут.

«О-о, дорогааяя… Пожалуйста, доверься мне», — надрывался магнитофон. Табаки подпевал петушиным голосом прямо мне в ухо. Чтобы не промахнуться, он приподнял одеяло. Пришлось вылезать.

Разворачивая коляску возле окна, я посмотрел наружу. Сетки забора не было видно. Исчезли дома и улицы. Стало совсем тихо. Даже родичи Нанетты попрятались. Слепой повернул ко мне острое лицо. Муть в его серых глазах была очень похожа на ту, что стояла за окном.

— Мышиные спинки? — спросил он.

— Скорее, огромные комья ваты, — сказал я. — Или облака.

Он кивнул и отвернулся.

За завтраком мы пили кипяченую воду, якобы спасающую от простуд. Очередная причуда дирекции. После завтрака не было ни музыки, ни карт — все легли досыпать. Теперь уже и двор исчез, а серые облака (или мышиные спинки?) подползли к самым окнам.

Лорда привезли после обеда.

— Везут, — сообщил Лэри, врываясь с топотом, как дикий мустанг. — Эти все… Акула и прочие…

Прочими оказались два краснолицых Ящика и, почему-то, Гомер.

Они вкатили Лорда, усадили на кровать и столпились вокруг. Лорд был сонный и хмурый, в лазаретной пижаме из тех, что стирают лица и фигуры, делая всех одинаково жалкими. Македонский достал из шкафа его одежду. Пока Лорд переодевался, директорская свита стояла вокруг, глазея.

— Товарищи все же, могли бы помочь, — сказал Гомер.

— Я в этом не нуждаюсь, — отрезал Лорд, ввинчиваясь в джинсы.

— Какой нервный мальчик! — поразился Гомер. — Нервный и грубый.

— Если бы только нервный, — откликнулся Акула. Он рыскал глазами по комнате, высматривая, как мне показалось, что-нибудь криминальное, но на виду каким-то чудом не было даже пепельниц, так что он зря напрягался.

— Полчаса на сборы, — сказал он. — И чтобы без фокусов. Ничего не оставляй, больше ты сюда не вернешься.

— А идите вы в жопу, — ответил Лорд.

Гомер закатил глаза и, вроде бы, даже перестал дышать. Табаки хихикнул. Акула развернулся в нашу сторону так яростно, что я отшатнулся.

— Еще один звук, и кое-кто из вас пожалеет, что родился на свет! — прошипел он.

Больше никаких звуков никто не издавал. Гомер ушел, так и не придя в себя от потрясения, а Акула остался наблюдать, как Горбач с Македонским пакуют вещи Лорда. Вещи уместились в двух сумках. Их унес один из Ящиков. Лорд перебрался в коляску и посмотрел на нас. За все время он не произнес ни слова, если не считать сказанного Акуле. Сдержись он, может, Акула и дал бы нам попрощаться без свидетелей. Второй Ящик ухватился за ручки коляски, и Македонский зачем-то положил Лорду на колени куртку Горбача. Тяжелую, кожаную куртку, когда-то черную, а теперь черно-белую, потому что сначала она истерлась до белизны, а потом снова почернела от грязи. Это разрисованное, увешанное значками чудовище называли шкурой динозавра, и Табаки уверял, что она пуленепробиваема, как бронежилет. Но Лорд шкуре обрадовался.

— Спасибо, — сказал он, глядя на Горбача. И тут все будто с цепи сорвались. Ящику пришлось отойти.

Уехал Лорд похожим на пугало. В свитере Македонского — участнике многих уборок — в самой безумной из жилеток Табаки, с ремнем Лэри, украшенным пряжкой в виде обезьяньей головы, в черной беспалой перчатке Сфинкса на левой руке, с ракушкой Слепого на шее, с пером Нанетты за ухом и слюнявчиком Толстого в кармане. Мне нечего было ему дать, кроме сигарет, и я отдал пачку, а потом вспомнил про амулет, якобы со скорлупой василиска, и отдал его тоже.

Провожать Лорда никто не вышел.

ДОМ

Жара обрушилась на Дом, а вместе с жарой — волейбольная лихорадка и каникулы. Обитатели Дома переселились во двор, бросив его, как надоевшую скорлупу. Из Дома вылупились все, кто мог ходить и ездить, кричать и смотреть, не говоря уже о тех, кто мог бегать и бить по мячу. В Доме обедали, завтракали, ужинали и спали, но центром общественной жизни стал двор, гордо отпраздновавший открытие волейбольного сезона.

Площадку перегородили сеткой, окружили стульями и скамейками. С раннего утра их отмечали предупреждающими знаками, а после завтрака во дворе уже негде было ни сесть, ни укрыться от солнца. Над почетными зрительскими местами натянули тент, над менее почетными повтыкали зонтики.

Сразу после завтрака ходячие мальчишки бросались занимать места на ящиках. Свора Хламовника, певчие Птичника, бедняги из Проклятой комнаты. Иногда они даже дрались за лучшие места. Младшие колясники приезжали позже, со старшими, зная, что воспитатели позаботятся, чтобы им было где разместиться. У ходячих таких привилегий не было, поэтому они сражались за каждый ящик. Хотя, как только начиналась игра, их прогоняли за водой, лимонадом или сигаретами, и, вернувшись, они обнаруживали, что их места заняты. Приходилось устраиваться на земле, откуда их тоже скоро сгоняли, потому что у кого-то от криков пересыхало горло, кто-то слеп без солнечных очков, и почти все умирали от жажды. В течении игры младшие ходячие только и делали, что носились взад и вперед с поручениями. Как ни странно, им это даже нравилось. Им нравилось все, что имело отношение к развлечениям старших. Солнце, мяч, взмывающий к небесам, черные очки на каждом лице и атмосфера крикливого безумия.

Чумные Дохляки появлялись во дворе позже всех. Им доставались самые плохие, дальние места, но это их не огорчало. Меньше всего Дохляков интересовала игра и те старшие, которые в компании самых бодрых воспитателей носились по площадке. У них были свои развлечения. Слепой тренировался угадывать ход игры по крикам окружающих. Красавица грыз ногти и мечтал поймать мяч, если он залетит в их края. Фокусник слушал аплодисменты и свист зрителей и представлял себя на сцене. Кузнечик разглядывал старших.