Теодор Кернер - Мёртвый гость. Сборник рассказов о привидениях Страница 48

Я больше не мог думать о чем-то ином!

Вдруг раздался колокольный звон.

Надо мной в тяжелом, раскаленном полуденном воздухе проплывали звуки; медленно-медленно нарастало и стихало неизменно громкое, резкое и безжалостное звучание звенящего металла. Как можно было слышать эти звуки день за днем, ночь за ночью? Все то же неизменное звучание — год за годом, долгие годы! Так много лет, что под эти звуки доживали до глубокой старости. И всю эту долгую жизнь постоянно слышать, как единственный живой голос, этот резкий, громкий, безжалостный колокольный звон…

В это время стали появляться монахини, собираясь идти в церковь. С высоты последней ступеньки лестницы, отделенный от них стеной, я мог видеть, как они, действительно напоминающие призраков, шли туда.

Там, в глубине монастыря, я увидел два ряда маленьких белых домиков, вокруг каждого из которых был разбит цветник и которые отделялись друг от друга высокими стенами. При звуках колокола стены, казалось, открывались, и из них, одна за другой, выходили белые фигуры, опущенные головы которых скрывали капюшоны, и очень медленно, словно по воздуху, шли к церкви.

Видеть, как все эти светящиеся женщины в жуткой тишине, окутанные мертвенно-бледной дымкой сирокко, медленным потоком вливаются в церковь, словно притягиваемые колокольным звоном — да что там говорить: ты сам видишь эти места, и все можешь теперь себе представить.

Это было как шествие духов средь бела дня!

Я не видел лиц монахинь. Только по их фигурам, по походке и осанке я мог определять их возраст. Среди них, казалось, были как древние старухи, так и совсем молодые девушки.

Они, вероятно, заметили меня, но ни знаком, ни жестом ни одна из них не дала мне понять, что видит меня. И это при том, что здесь никогда не бывали посторонние! Колокола отзвонили, и все погрузилось в полуденную тишину. Однако вскоре торжественное молчание снова было нарушено. Я услышал, как они запели в церкви. Это был хор женщин, певших такими глухими, исполненными глубокой печали и смертельной муки голосами, что, казалось, эти звуки не могли родиться в человеческом горле. Неподвижно стоя и вслушиваясь в пение, я ощутил, как меня охватывает страх перед этой воплощенной смертью и, вместе с тем, такая тоска по жизни с ее красками и радостями, что мне стало здесь невыносимо. Я оставил свое пожертвование на ступеньке, сбежал вниз по лестнице и, не найдя привратницы на месте, сам открыл ворота и вышел.»

Глава 9

Ты, конечно, хочешь знать, что заставило меня вернуться сюда.

Я не мог отделаться от мыслей об этом образе: я видел перед собой лик юной монахини, которая, пылая ненавистью и гневом, протягивает свое кровоточащее сердце Господу. Я видел обе эти одинокие белые фигуры в каменной пустыне, окутанные дымкой сирокко. Мне не давала покоя загадка их истории. С другой стороны, меня, как художника, заинтриговала таинственная картина. Я бы стал ее срисовывать не менее ревностно и с неменьшим восторгом, чем любое полотно Тициана или Джорджоне.

Я заночевал в ближайшем пастушьем поселке, где я, как ты уже догадываешься, не преминул расспросить о монастыре и его благочестивых обитательницах. При той апатии местного населения ко всему, что не имеет отношения к «кватрини»,[14] нелегко было что-то выяснить… Монастырь был крайне бедным и поэтому не мог делать крупных пожертвований. Да и кто будет пробираться в такую глушь ради одной тарелки дрянного монастырского супа? Разве что время от времени какой-нибудь голодный пастух или преследуемый бандит забредет сюда и окажется перед этими черными воротами с алым крестом над ними. Все продукты для пропитания, в которых нуждались монастырские женщины: мука и соль, постное масло и вино, а также мешочек древесного угля, — им доставлял из той пастушьей деревни каждую неделю один мальчик на осле. Зимой, в канун праздников, из Рима доставлялась туда корзина рыбы. Бывали дни, когда мальчик не мог привезти все это монахиням, так как в непогоду горная тропа была непроходимой: ураган мог снести и человека, и животное в пропасть! И тогда женщины оказывались полностью отрезанными от мира. Иногда их даже заносило снегом.

Девятнадцатого июня праздновали они день своего святого. Церковь в таких случаях великолепно украшали цветами — всегда только белыми, которые они целыми охапками рвали в своих цветниках. Издалека устремлялись сюда толпы местных жителей. Они разбивали лагерь на краю ущелья, отдыхали, зажигали восковые свечи и, распевая молитвы, при горящих факелах по тропинке в скалах совершали паломничество в церковь, где они ставили свечи, совершали молебен, жертвовали какую-то мелочь и уходили. С места своей стоянки они видели, как монахини зажигают все свечи в своей церкви и устраивают в честь своего святого маленький фейерверк. Чтобы позволить себе это, при своем состоянии, они вынуждены были, возможно, многие месяцы недоедать. Это были поистине святые женщины!

Следующим утром мое решение созрело. Я купил в этом жалком поселке кое-каких продуктов: козьего сыра, хлеба и несколько яиц — это было все, что мне удалось достать. Заказав еще несколько яиц, я упаковал весь фураж с моими рисовальными принадлежностями и, пообещав хозяину вернуться к ночи, отправился в дорогу, рассчитывая на то, что уже на рассвете следующего утра вернусь — если мне действительно разрешат срисовывать эту картину. Весь этот день я решил посвятить попытке, в неудаче которой я был почти уверен.

Так или иначе, я должен был попытаться. В противном случае я бы постоянно думал только о картине, упрекая себя в том, что упустил шанс. Я надеялся, срисовав картину, избавиться от чар, которыми она меня опутала.

После двух часов утомительного путешествия я снова стоял перед черными монастырскими воротами с красным крестом над ними, снова дергал за веревку колокольчика и, как и прежде, услышал в ответ его резкое, визгливое, леденящее душу звучание.

Я рассчитывал, что моя добрая знакомая — привратница — выразит хоть малейшее удивление по поводу моего возвращения. Но нет! Ни один мускул не дрогнул на ее белом, неподвижном лице. Ее взгляд был таким же пустым, и ее голос не выдавал ни малейшего намека на удивление, когда она, открывая мне, посмотрела на меня и, будто совершенно чужого, спросила:

— Что вам угодно?

— Я хотел бы видеть госпожу настоятельницу.

— Это невозможно, сударь.

— Почему невозможно?

— У нас нет комнаты для приема гостей, так как здесь не бывает посторонних.

Чтобы напомнить ей о нашем старом знакомстве, я ответил: «Это вы мне уже вчера говорили, добрая сестра Анжелика».

Однако, по-прежнему делая вид, что не узнает меня, она повторила: «Здесь не бывает посторонних, так что вы не сможете разговаривать с преподобной госпожой настоятельницей».

— И даже здесь, за воротами?

— Даже здесь.

— Тогда прошу вас передать преподобной госпоже настоятельнице мою просьбу и сказать ей, что я буду ждать ее ответа в церкви.

— Что вам угодно?

— Я художник и хотел бы, чтобы мне разрешили срисовывать картину на алтаре в церкви. Поскольку вход в церковь разрешен, мне, конечно же, не запретят какое-то время находиться там. Я никому не стану надоедать своим присутствием.

— Вы католик?

Поскольку она спросила меня так, будто не знала этого, я ей ответил:

— Я протестант.

— И вы хотите срисовывать образ на алтаре в католической церкви?

— Так как я к тому же художник… — и неожиданно для себя добавил: — может быть, Господь просветит меня.

— Может быть.

— Не могли бы вы теперь передать мою просьбу госпоже настоятельнице?

— Ожидайте!

— В церкви?

— Здесь, перед воротами.

Она собралась уходить. Тогда я добавил: «Скажите, что немецкий художник очень просит госпожу настоятельницу».

Передо мной щелкнул замок черной двери. Я стоял наедине с громадным крестом, окрашенным под цвет пролитой на нем Божией крови. Где-то подо мной, внизу, журчал горный ручей. Плеск воды, доносившийся до меня из черной бездны, напоминал приглушенное рыдание.

Мне пришлось долго ожидать ее перед закрытыми воротами: час, а то и больше. Дело затягивалось, и, мне следовало бы возвратиться назад. Однако что-то словно мистическими узами приковывало меня к этому месту. Одним словом, я остался.

Наконец я получил ответ. Он гласил: «Вы можете войти и можете срисовывать картину сколько угодно, если вы своим поведением не помешаете кому-нибудь в Божьем храме. Однако до вечерней молитвы вы должны покинуть церковь».

Я сказал:

— Передайте мою благодарность преподобной госпоже настоятельнице. Никто не услышит от меня и звука, и до отведенного мне времени я уйду отсюда.