Винцас Миколайтис-Путинас - В тени алтарей Страница 49

После окончания литургии они приобщились святых тайн.

Когда новопосвященные вернулись в семинарию, товарищи кинулись к ним с поздравлениями и пожеланиями, чтобы последний год прошел для них быстро и благополучно. Потом они ходили благодарить епископа, ректора, инспектора и духовника за то, что их удостоили посвящения, за попечение и отеческие заботы. В следующие дни началось выполнение новых обязанностей, налагаемых более высоким духовным чином, — они читали молитвы по бревиарию, и им было даже приятно отдаляться в перемены от товарищей и, прохаживаясь где-нибудь в сторонке, переворачивать тонкие листы золотообрезного молитвенника и перебирать цветные закладки. Ведь это была обязанность, которой не успела еще коснуться рутина.

Теперь Людас Васарис совершенно успокоился. Воспоминания о прошедшем лете утратили свою остроту, подобно тому, как засохшие прошлогодние цветы теряют свой аромат и сочность. Сознание того, что он перешагнул роковой рубеж, рассеяло сомнения и колебания. К тому же учебный год кончался, надо было усиленно заниматься, готовиться к государственным экзаменам по русской истории и словесности, а когда они сошли благополучно, осталось сдать еще целую вереницу других предметов.

Во время всех этих волнующих событий Васариса посещал иногда образ Люце, но воображение его бездействовало, не создавало никаких картин, и он не импровизировал никаких диалогов, не испытывал ни волнения, ни душевного подъема. Изредка лишь воспоминание о ней сопровождала легкая грусть, но и она тотчас же угасала, улетучивалась.

В первое воскресенье после посвящения Васарис увидел в соборе Незнакомку. Она была все такая же, как всегда, и при виде ее он не испытал новых чувств. Он давно создал для себя ее неизменный образ, который, подобно многозначительному символу, надолго запечатлелся в его сознании. Менялась окружающая обстановка, менялся сам Васарис, менялись его знакомства, — и не одна женщина с течением времени оставляла след в его сердце, пробуждала воображение. А Незнакомка оставалась все той же, в той же белой шали, все так же был устремлен вдаль ее меланхолический взгляд. Она больше не будила в нем новых настроений — и все-таки при воспоминании о ней сердце Васариса словно пронизывало чистое, свежее, живительное дуновение утреннего ветерка. В свете ее образа даже новые его знакомства приобретали иной смысл, не казались больше случайными и буднично-незначительными.

Больше Васарис не видел в соборе этой женщины. Он так и не узнал, кто она, ни разу не увидел ее вблизи. Но он всю жизнь думал, что это была его первая любовь, первая его песня.

В последнее воскресенье перед каникулами Васарису пришлось участвовать в службе и читать Апостола. Он не любил обряда, а с непривычки еще волновался, смущался и постоянно ошибался: то не вовремя менял место, то вставал на колени не там, где следовало, и все делал неловко, неуверенно, точно связанный. Чувствуя, что все наблюдают его, критикуют, а может быть, и высмеивают, он робел еще больше, потел и краснел до утомления, до боли. Впервые он так неприятно ощутил всю тяжесть иподиаконских обязанностей. Однако Васарис успокоил себя тем, что выучит, как следует, чинопоследование богослужения, привыкнет, и все пойдет хорошо. К тому же участвовать в сослужении ему придется лишь каждое шестое воскресенье, а может быть, и реже.

Последние дни перед каникулами он провел по большей части в одиночестве, прогуливаясь где-нибудь в глубине сада. Бревиарий служил удобным предлогом, чтобы отделываться от товарищей.

— Ну, мне пора идти, я еще не прочел «часов», — говорил он, если время было дообеденное. А если близился вечер, то надо было читать «Вечерню», «Completorium» или «Matutinum»[98] к следующему дню.

Иногда кто-нибудь из его приятелей предлагал другим:

— Идемте к Васарису поговорить о политике, он получает газеты. К нему в комнату Мазур не заглянет.

Но другой тут же перебивал его:

— Э, да Васарис пошел бревиарий читать.

— И вечно он с бревиарием, — удивлялись другие. — Ведь как будто не из усердствующих. Вон, бедняга Балсялис, тот уж мучается.

Балсялис, принявший посвящение вместе с Васарисом, действительно испытывал нечеловеческие муки из-за чтения бревиария, постоянно сомневался по поводу того, правильно ли он выполняет эту обязанность. Богословие учит, что бревиарий следует читать не только mentaliter, но и oraliter, то есть произнося слова не только мысленно, но и устами. Кроме того, читать надо вдумчиво, то есть хотя бы сознавая, какое место читаешь в данный момент. Если же опустишь без важной причины какое-либо место, — совершишь peccatum mortale — смертный грех. И вот несчастному Балсялису постоянно казалось, что он читает неправильно. Окончив один псалом, он уже сомневался: прочел ли его oraliter или только mentaliter, и начинал снова. Окончив «часы», опять приходил в сомнение: достаточно ли вдумчиво и внимательно прочел их — и все повторял сначала.

Васарис не проявлял такого усердия при чтении бревиария. С течением времени он научился управляться с ним довольно быстро, но из желания побыть одному часто делал вид, что идет молиться. После посвящения он стал еще более замкнутым и часто испытывал потребность в одиночестве. В такие минуты он иногда наслаждался душевным спокойствием, которое обрел, став иподиаконом.

«Все кончилось, — думал он, — и хорошо, что кончилось. Перед тем, как принять важное решение, каждый человек долго колеблется и сомневается. Но достаточно ему решиться, как наступает мир и покой. Теперь я наверное знаю, что буду ксендзом и должен сделать все, чтобы стать хорошим ксендзом. Теперь я не стану тратить силы на бесплодные рассуждения, а приложу их к достижению этой главной цели».

Иногда в минуты одиночества Васарис задумывался о некоторых обстоятельствах своей жизни, о будущем. Теперь он сам сознавал, что должен все свои помыслы, все чувства и поступки, словом, весь ход жизни соразмерять с иподиаконскими, а вернее, священническими обязанностями. После посвящения это стало безотлагательной необходимостью. По правде говоря, ему и немного требовалось для этого. Заглушив в себе кое-какие сомнения, он целиком принимал преподаваемое в семинарии учение церкви. Ему были не по душе некоторые методы духовного воспитания, некоторые правила дисциплины, но все это казалось третьестепенными частностями. Васарис видел изъяны в своем характере, но в то же время был полон благих намерений, и помыслы его были чисты, а какие возможности таились в недрах его души, он еще не мог постичь. Он воображал, что преодолел в себе наступившее в последнее время охлаждение к делам веры и стал на правильный путь. И наконец ему казалось, что он готов везде и во всем подчиняться и внимать авторитету церкви.

Оставалось определить свое отношение к двум вещам, которые он особенно близко принимал к сердцу, — к знакомству с Люце и своему литературному дарованию.

Теоретически рассуждая, решение первого вопроса казалось ему нетрудным. Он, как всякий другой, будет продолжать знакомство с Люце, стараясь при этом руководствоваться правилом нравственного богословия: станет избегать оставаться с нею наедине, остерегаться несерьезных разговоров и фамильярничания. Увы, Васарис по опыту знал о себе, что довольно неустойчив в этом отношении, но надеялся, что в будущем ему помогут благоприятные обстоятельства: Люце выйдет замуж, а его назначат в какой-нибудь отдаленный приход.

Гораздо больше затруднений вставало перед ним, когда он обдумывал другой вопрос — о судьбе своего таланта. Стараясь критически оценить свои стихи, он видел, что лучшие из них с большой натяжкой согласуются с духом священнослужения, а некоторые и вовсе не совместимы с ним. В одних звучали любовные мотивы, в других высказывались чувства неудовлетворенности, разочарования, протеста, в третьих — суетные и неподобающие духовному лицу мечты. Он, как умудренный семинарист-богослов и автор, знал, что источник этой поэтической струи — отнюдь не нравственные принципы, обязательные для каждого священнослужителя, а зараженная микробами греха мирская пучина. Те же стихи, которые отвечали этим принципам, были очень убоги, и Васарис жалел, что напечатал их. Странным казалось ему и то, что даже за последний год, когда он как будто одержал духовную победу, в стихах его отражались не эти успехи, а все то, что он старался заглушить в себе, с чем боролся, что омрачало его душу в часы отчаяния и сомнений. И теперь Людас Васарис стоял в раздумье перед несколькими путями, но ни один из них не был ему по душе.

Первый путь — окончательно расстаться с поэзией и со всеми мечтами. Это было самое удобное и простое решение. Но Васарис чувствовал, что ему будет трудно отречься от надежд; которые отчасти привели его в семинарию. Правда, семинария заметно развеяла их, но все-таки он убедился, что у него есть талант. И теперь отречься от всего этого? Нет, это немыслимо…