Жорис-Карл Гюисманс - В пути Страница 49

— Это доказывает, что Небо хранит вас.

— Да, это правда. Мне давно хотелось вас спросить о монастырских службах. Они не совпадают с текстом требника?

— Они отличаются от обычных, совершаемых по римскому ритуалу. Кроме поучений, вечерня почти одинакова, но вас, очевидно, сбивает вечерня Пресвятой Девы, которая часто предшествует у нас обычной. В общем, за каждой из наших служб, мы возглашаем, по меньшей мере, хотя бы один псалом и почти всегда краткие песнопения. За исключением повечерия, — улыбнулся отец Этьен, — когда вы особенно внимательны. Вы, вероятно, заметили, что мы выпускаем один из немногих кратких гимнов, исполняемых в приходских церквах «In manus tuas, Domine» [63].

A в настоящее время мы поем еще особое прославление святых. Чтим память блаженных нашего ордена, славословий которым нет в наших книгах, — в точности блюдем богослужебный, иноческий чин, установленный святым Бенедиктом.

Кончив завтрак, Дюрталь встал, опасаясь обременить отца своими расспросами.

Невольно запало в его мозг одно слово монаха, упомянувшего, что на приоре лежат обязанности врача. И уходя, осведомился об этом у отца Этьена.

— Нет, преподобный отец Максим не лекарь, но большой знаток трав, у него есть аптечка, в общем, достаточная для врачевания не слишком тяжких болезней.

— А в случае последних?

— Можно вызвать врача из ближнего города, но такими опасными недугами у нас обычно не хворают. Или же они знаменуют начало конца, и тогда бесполезен врач…

— Значит, приор печется у вас о теле и душе? Инок ответил кивком.

Дюрталь вышел на воздух, надеясь долгой прогулкой рассеять давивший его гнет.

Выбрал незнакомую дорогу, приведшую его к лужайке, где возвышались остатки древнего монастыря — части стен, обломки колонн, капители романского стиля. Развалины были, к сожалению, в ужасном виде, поросли мхом, осыпались, расщелялись, побурели, и камень их походил на пемзу.

Дюрталь углубился далее в длинную аллею, спускавшуюся к пруду, размерами в пять-шесть раз большему знакомого ему крестового прудика.

Древние дубы окаймляли покатую аллею, посреди которой, возле деревянной скамьи, высилась литая статуя Богородицы.

Она заставила его вздрогнуть. Вот еще одно преступление церкви! Наравне со всеми другими статуями овеянного Божьим дыханием храма, поставили эту, приобретенную в церковных лавках Парижа или Лиона!..

Он устроился внизу, подле пруда, поросшего тростником, над которым склонялись ивовые ветви. Любовался красками деревьев, блестящей зеленью листвы, стволами, то лимонно-желтыми, то алыми, как кровь; наблюдал, как вода покрывалась рябью под дуновением ветра. Стрижи проносились, вспенивая ее концами крыльев, роняли брызги, падавшие подобно каплям ртути, взлетали, вились, испуская крик: уи, уи, уи! Стрекозы вспыхивали в воздухе, пронизывая его синеющими огоньками.

— Мирный уголок! — думал Дюрталь. — Жаль, что я не отдыхал здесь раньше. — Сев на ложе мха, созерцал глухую, не угасающую жизнь вод. Иногда поверхность разрывал карп сверкающим прыжком, и рассыпались всплески. Большие головастики сновали по воде, пуская мелкие круги, сталкивались, останавливались и отплывали вспять, вычерчивая новые кольца.

Возле Дюрталя зеленые кузнечики, с брюшками цвета киновари, скакали по траве; по дубам, как бы на приступ, карабкались полчища причудливых насекомых, спинки которых украшены диавольской головкой, расписанной суриком на черном фоне.

По временам он всматривался вверх в безмолвное, опрокинутое море небес, море голубое, разубранное кудрями облаков, которые, подобно волнам, набегали друг на друга. И отраженно ниспадал в воду небесный свод, рассыпая по ее темному стеклу свои белеющие завитки.

Дюрталь курил и успокаивался. Таяла скорбь, сжимавшая его с зари, и душа начинала радоваться, омывшись в купели Святых Тайн, освежившись воздухом обители. Он был и счастлив и встревожен. Счастлив, так как беседа с отцом гостинником уничтожила всякие сомнения в сверхъестественности внезапной замены священника монахом. Счастлив в сознании, что, невзирая на все беспутство своей жизни, он не отвергнут Христом, который в причастии даровал ему доброе знамение, явил осязаемый залог скреплявший возвещенное помилование. Встревожен внутренним голосом, который укорял его в бесплодии, вещал, что надлежит оправдать благодеяния, преодолеть самого себя, отринуть прежнее, совершить коренной переворот.

Посмотрим! И, почти утешившись, он прослушал сексты и за обедом встретился с Брюно.

— Мы прогуляемся сегодня, — объявил посвященный, потирая руки.

И на удивленный взгляд Дюрталя, объяснил:

— Я полагал, что после причастия небольшая послеобеденная прогулка окажется вам кстати, и просил преподобного отца игумена освободить вас на сегодня от правил. Надеюсь, вы не против?

— Охотно согласен и от души вас благодарю за милостивое внимание, — воскликнул Дюрталь.

Обед состоял из приправленного маслом супа, в котором плавали горох и капуста. Варево довольно вкусное, но зато хлеб, выпеченный в пустыни, был настолько черств, что напоминал хлеб времен осады Парижа и портил похлебку.

Потом отведали яиц под щавелем и риса, отваренного на молоке.

— Сперва, если угодно, навестим Дома Ансельма, он выразил мне свое желание познакомиться с вами, — сказал посвященный.

И по лабиринту коридоров и лестниц посвященный провел Дюрталя в небольшую келью, где их ожидал игумен. Наравне с остальными отцами, он был одет в белую рясу и черный наплечник. Знаком его сана служил висевший на фиолетовом шнурке игуменский нагрудный крест слоновой кости, в середине которого, под круглым стеклом, вставлена была частица мощей.

Протянув Дюрталю руку, он пригласил садиться.

Потом осведомился, доволен ли тот пищей. И после утвердительного ответа, пожелал узнать, не слишком ли тягостно ему непрерывное молчание.

— Нет. Уединение, наоборот, мне очень по душе.

— Каково! — заметил со смехом игумен, вы один из тех редких мирян, которые так легко выносят наш порядок. Обычно всех богомольцев, пытавшихся спасаться здесь, загрызала скука и тоска, стремительно обращавшая их в бегство.

И помолчав, продолжал:

— Не может быть, чтобы такой быстрый переворот в привычках не повлек за собой мучительных лишений. С особенной остротой ощущаете вы, наверно, одно?

— Правда, мне тяжело запрещение курить.

— Но, — ответил усмехнувшись игумен, — не сидели же вы совсем без папирос со времени вашего приезда?

— К чему лгать? Я курил украдкой.

— Бог мой, табак не предусмотрен святым Бенедиктом. Устав не упоминает о нем, и я волен позволить вам его употребление. Без стеснения курите, сударь, сколько вам угодно.

После чего Дом Ансельм прибавил:

— Надеюсь, что в скором времени я смогу выходить и найду свободный часок побеседовать с вами подольше.

И монах с утомленным видом пожал им руки. Спускаясь с посвященным на двор, Дюрталь воскликнул:

— Он восхитителен, ваш отец игумен, и какой молодой!

— Ему не больше сорока.

— Но он на самом деле болен?

— Да, недомогает, сегодня утром насилу отслужил обедню. Сначала мы посетим внутренние монастырские владения, куда вы, наверно, еще не проникали, потом выйдем за ограду и прогуляемся до фермы.

Они миновали развалины древнего аббатства, по дороге обогнули пруд, возле которого Дюрталь сидел сегодня утром, и Брюно увлекся рассказами по поводу этих развалин.

— Обитель нашу основал в 1127 году святой Бернар и поставил игуменом ее блаженного Гумберта, эпилептика-цистерцианца, которого святитель исцелил чудесным образом. В те времена монастырю дарованы были явления. Легенда повествует, что всякий раз, когда умирал кто-либо из иноков, два ангела нисходили, срезали одну из лилий, посаженных на кладбище, и возносили ее на небеса.

Второй игумен, блаженный Геррик, прославился своей мудростью, смирением, терпением в перенесении страданий. У нас уцелели его мощи. Вы видели раку, в которой они покоятся под главным алтарем. Но замечательнейшим из настоятелей, которые здесь сменялись в Средние века, следует признать Петра Монокулуса, житие которого написано его другом, членом синода Томасом де Рейлем. Святой Петр, по прозванию Монокулус или Кривой, был муж закаленный в подвижничестве и страданиях. Он издевался над осаждавшими его мучительными искушениями. Диавол в отчаянии напал на его тело и невралгическими ударами расколол ему череп. Небо пришло, однако, на помощь, и он исцелился. Охваченный духом покаяния, Петр пролил столько слез, что погас один его глаз, и святой такими словами благодарил Господа за это благодеяние: «Двое было у меня врагов, я ускользнул от одного, и уцелевший тревожит меня сильнее, нежели утраченный».