Токутоми Рока - Куросиво Страница 49

Направо раскинулась сосновая роща Сэмбоммацубара, та самая, о которой поется в детской песенке, налево виднелся мыс Осэдзаки на полуострове Идзу; вся остальная часть побережья – и вблизи и вдали – исчезла, подернутая туманной пеленой. Внизу, у самых ног, билось бескрайнее море, волны ударялись о скалы, разлетаясь брызгами белой пены. Прямо напротив из моря выступал большой утес. Волны непрерывно перекатывались через его вершину. Графине вспомнился ее сон, и она всмотрелась в этот утес. Там никого не было – сидели только две-три белые чайки. Графиня смотрела на них долго, словно в забытьи.

Внезапно, как будто опомнившись, она достала из-за пазухи газету и письмо графа, машинально развернула и, не читая, стала рвать на мелкие кусочки, комкать и бросать разорванные клочки в воду. Волны, набегая на берег, уносили с собой обрывки бумаги. Графиня следила за ними с какой-то тайной радостью. Иногда какой-нибудь клочок застревал между камнями, уцелев от набега волн, и тогда графиня нагибалась и сталкивала его в воду.

– Осторожней, госпожа! – окликнул вдруг ее чей-то голос. Перед ней стоял старый рыбак, подпоясанный веревкой.

– Здравствуйте, здравствуйте, госпожа! – приветствовал он графиню. – Знатная буря выдалась! Что? Спасибо, спасибо… Да мне горя мало, я у моря семьдесят лет прожил, вчерашний ураган я уже за несколько дней чуял, садки все убрал заранее, так что убытку почитай что и нет… Крыша только пострадала, да и то самую малость…

– Ты и сегодня носил продавать рыбу?

– Нет, сегодня не носил… А рыбы много… Вся укрыта в садке. Есть и черные «тай» и красные… У меня какая хочешь рыба найдется, только тухлятины не бывает… Прикажете принести, госпожа?

– Принеси… Сегодня мы в последний раз покупаем у тебя рыбу, дедушка.

– Что так? – удивился старик.

– Завтра я уезжаю в Токио. Спасибо тебе, дедушка, что не забывал, носил рыбу.

– Вот что! Завтра уезжаете?.. Вот они какие дела! А я и не слыхал ничего, и разговора-то вроде не было… Значит, уезжаете, вот оно что…

– Будь здоров, дедушка.

– Спасибо на добром слове. Завтра, значит, уезжаете… А я и не знал!..

– Вот ты, дедушка, как-то раз говорил, что тебе уже семьдесят восемь лет… Что же, родных у тебя никого нет? Да, один я, один на свете, беззаботная головушка… Один я, один… Был сын, да пошел в море за рыбой, вот точь-в-точь в такую же бурю, как давеча, лодка перевернулась, он и утонул. Тому уж лет тридцать, давно это было…

Графиня внимательно смотрела на крепкого старика. Семьдесят с лишним лет ненастья и ураганов пронеслось над его головой.

– Скажи, для чего же ты с утра до вечера трудишься так усердно?

– Для чего?.. Это верно, сакэ я не пью, разве что самую малость, в карты играть не люблю, богу молиться тоже большой охоты нет, да и деньги копить не собираюсь… Люблю я работу, вот в чем загвоздка. Уж суди как хочешь – умно ли оно устроено, глупо ли, а пока живешь на свете, значит, делать нечего – надо жить. Вот я и живу – работаю себе и живу…

– И ради этого стоит жить?

– Стоит ли, нет ли, а так уж устроен свет. Рыба плавает, человек трудится – так уж заведено. Как хочешь считай – плохо ли мир устроен, хорошо ли, а уж такой он есть. Вот я и тружусь, пока жив, а ворчать да обижаться – много ли толку? А помру, тут уж не моя воля – куда хотите, туда меня и отправляйте – хоть в рай, хоть в ад – все едино…

Графиня вздохнула.

– Возьми самого какого ни на есть хорошего человека, а и тот не проживет жизнь без мученья… Главное – терпение нужно в жизни, терпение… В этом вся штука… Эге-ге-ге! Сейчас иду! – крикнул старик в ответ на голос, издали окликавший его. – Ну, так я рыбу-то занесу… А вы отошли бы подальше, а то уже время приливу… Завтра, значит, уезжаете? Вот оно что… – старик поклонился и пошел прочь, продолжая что-то бормотать себе под нос. Его старая, кряжистая фигура некоторое время то появлялась, то исчезала; между камнями, но вскоре скрылась за выступавшей в море скалой.

6

Графиня еще долго стояла на скалистом берегу.

Гроза миновала, но низко нависшие тучи все неслись по вечернему небу; сквозь толщу их не пробивался ни единый луч солнца. Растревоженное ураганом море помутилось, казалось, во всю свою бездонную глубину и грозно ревело. Не видно было ни птицы, ни паруса.

Погруженная в свои мысли, графиня глянула вдаль. Всюду, куда хватал глаз, свинцово-серое небо тяжело нависло над мутным, потемневшим морем, кругом было мрачно, темно, все дышало безысходностью.

Боль, тоска, безнадежность точно железной рукой сдавили сердце графини.

Неверными шагами она подошла к краю утеса. Брызги бьющего о камни прилива взлетали так высоко, что падали на ее лицо. Графиня затрепетала от страха. Прошептав имя Будды, она, точно убегая от чего-то, спустилась со скалы. Ее охватило вдруг чувство мучительного одиночества, нестерпимо захотелось быть поближе к людям. Она вернулась на виллу. Горничная О-Кин, сняв шнурки, которыми были подвязаны рукава ее кимоно, помогла графине раздеться.

Графиня удивленно смотрела на оживленную, весело хлопотавшую горничную.

– На какой час прикажете вызвать рикшу?

Графиня недоуменно уставилась на горничную.

– Рикшу? Какого рикшу?

– Ой, госпожа, как не стыдно шутить… Рикшу, что заказали на завтра!

– Ах да, рикша… Да, да, конечно… Пусть приедет как можно раньше.

– Ваши платья, госпожа, я уже все уложила, только шкатулка и кое-какие мелочи еще не собраны… Я думала, вы взглянете сперва сами…

– Хорошо, это я уложу сама.

Графиня приняла ванну, причесалась и после ужина, до которого она почти не дотронулась, начала собирать свои вещи при свете принесенной горничной лампы.

– Не понимаю, что творится нынче с госпожой… – шепнула О-Кин слуге, когда, постелив графине постель, она спустилась вниз.

– А что?

– Да как же, такая маленькая шкатулка, а она вот уже добрых три часа все никак не может ее разобрать…

– С радости, наверное, что увидит Митико-сан… – слуга вздохнул.

Когда около девяти часов вечера горничная снова поднялась наверх, чтобы заменить лампу ночником, графиня крепко спала. В десять часов весь дом погрузился в сон. Ночной мрак все плотнее окутывал Нумадзу, и в темноте все громче ревело море.

7

Стенные часы на первом этаже погруженной в безмолвие виллы Китагава пробили два часа. Почти в тот же момент наверху, в своей спальне, графиня Садако внезапно открыла глаза и приподнялась на постели.

Тускло светил стоявший у изголовья бумажный фонарь; кругом царила глубокая тишина.

Некоторое время графиня сидела задумавшись, следя за слабым огоньком, точно стараясь что-то припомнить. Потом встала, сменила спальное кимоно на дневную одежду, аккуратно повязалась поясом и убрала постель.

Ночь была влажная, душная.

Графиня тихонько сняла ставню с окна, выходившего на запад. В саду стояла та же влажная духота, воздух был неподвижен, не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка. В черном небе низко над морем висела красная, как кровь, луна.

Опершись локтем на подоконник, графиня бесконечно долго смотрела на эту багровую луну. Тревога и смятение, недавно наполнявшие ее душу, теперь улеглись, сменившись зловещим спокойствием отчаяния. Стоны волн, мятущихся в безмолвии ночи, словно подчеркивали это отчаяние.

Но вот кроваво-красная луна постепенно погрузилась в море. Кругом воцарился непроглядный мрак.

Графиня поставила ставню на место и, чуть вывернув фитиль, некоторое время неподвижно сидела в свете ярче затрепетавшего язычка пламени. Вся ее безрадостная жизнь, словно озаренная светом молнии, пронеслась перед ее мысленным взором. Что-то похожее на рыдание вырвалось из ее груди. Но на глазах графини не было слез.

Внезапно она резким движением поднялась, перенесла фонарь ближе к нише и, развернув увязанный в кусок ткани узел, достала заветную шкатулку, инкрустированную узором цветущей сливы. Выбрав среди дорогих ее сердцу предметов – писем, фотографий, списка с Кокинсю – хрустальные четки и свадебную накидку матери, она достала из шкатулки кинжал.

Она прислушалась – кругом все было тихо.

– Какая длинная ночь!

Прикрыв рот рукавом, словно стараясь подавить зевок, она крепко сомкнула веки. Откуда-то издалека, сквозь рев моря, донеслось пение петуха.

Внезапно графиня широко раскрыла глаза, обмотала четки вокруг кисти левой руки, крепко закутала колени накидкой и, вытащив из черных лакированных ножен кинжал, поднесла к лицу лезвие, отливавшее льдистым блеском.

Снова пропел петух.

– Значит, скоро рассвет… – прошептала она. Тихие отзвуки ее голоса замерли в душной полутьме комнаты, и в то же мгновенье графиня всей тяжестью упала грудью на острие кинжала, который она крепко сжимала обеими руками.

Глава XII

1

Большие часы в одном из магазинов на улице Гиндза пробили восемь часов вечера, когда из редакции маленькой бульварной газетки, помещавшейся в переулке, вышли двое человек, одетых по-европейски. Они вполголоса беседовали.