Уильям Фолкнер - Притча Страница 49

— Да, генерал Граньон? — сказал старый маршал.

Снова глядя не на что-то, а лишь прямо перед собой поверх головы старого маршала, командир дивизии дословно повторил свой рапорт, сразу же бросившийся ему в глаза, размноженный на мимеографе машинописный текст за его подписью лежал перед тремя генералами, — и, сделав краткую паузу, как лектор, которому нужно перевернуть страницу или глотнуть воды, он в четвертый раз повторил свое официальное требование расстрелять весь полк; непоколебимый и сдержанный, стоя перед столом, где лежали три мемориальные доски его карьеры, тройной памятник тому, что командующий группой назвал его славой, он в четвертый раз вычеркнул полк из списков дивизии, словно бы уничтоженный два дня назад огнем пулеметной батареи или взрывом единственной мины. В своем требовании командир дивизии был непреклонен. Оно было справедливым тридцать шесть часов назад, когда честь и долг командира дивизии подсказали ему это решение, оно не перестало быть справедливым секунду спустя, когда он понял, что выдвинуть это требование его заставляет черта характера, давшая ему возможность стать командиром дивизии в обмен на посвящение жизни и чести военной службе. Значит, оно было справедливым и теперь, так как требовать, настаивать его вынуждали не высокий чин, а удостоенные трех звезд генерал-майора неизменные честь и долг.

Потому что высокий чин не нуждался в этом жесте. Как ему утром дал понять командующий группой армий, то, что он говорил теперь, не имело с лежащим на столе рапортом ничего общего, кроме дословного совпадения. Эта речь существовала задолго до той минуты на наблюдательном пункте, когда он понял, что ее придется произнести. Зачата она была в тот миг, когда он узнал, что его направляют в офицерскую школу, родилась она в тот день, когда ему присвоили звание и наряду с пистолетом, саблей и звездочками младшего лейтенанта вошла в экипировку для пожизненного служения верой и правдой своему жребию; аналогом ее и ровесником был заряженный патрон, постоянно хранимый в барабане револьвера на тот случай, если добровольно возложенный на себя долг чести потребует искупления того, что гражданский назвал бы невезением и лишь солдат — позором; невезение было лишь в том, что необходимость сейчас требовала речи и в то же время отвергала пулю. Сейчас ему даже казалось, что они обе, пуля и речь, были аналогами и ровесниками не только по рождению — аналогичность была и в самом различии источников, от которых, еще даже не сформировавшись, они шли к общей цели — из недр был извлечен кусок руды и стал от огня медью, а от сильной и точной прессовки патронной гильзой; из лаборатории была взята щепоть, толика, понюшка, ускоряющая первоначальное движение земли и воздуха, потом они соединились, сошлись за крошечным, скошенным к концу кусочком металла, идеально подходящим к казеннику ствола и еще не знакомым с ним, подобно курьеру, нанятому по телефону через бюро по найму, — половина Европы начала воевать с другой половиной и в конце концов втянула в войну половину Западного полушария; план, замысел, громадный в масштабе, возвышенный в представлениях, а по сути (и цели) ужасающий, был даже не задуман тремя старыми генералами с их компетентными сотрудниками и советниками на организованном здесь, в главной штаб-квартире, совещании, а из-за общей ярости и страха трех разделенных океаном наций был зачат посредством какого-то безгреховного опыления одновременно в Лондоне, Париже и Вашингтоне и появился на свет даже не в главной штаб-квартире, а на Кэ д'Орсэ при закрытых и охраняемых дверях — на совещании, где компетентных военных специалистов, посвятивших себя войне так же бесповоротно, как монахини Богу, превосходили количеством те, кто не изучал военного искусства и даже не носил военной формы, — премьер-министры и государственные секретари, члены правительств, сенаторы и канцлеры; их превосходили председатели громадных компаний, производящих боеприпасы, обувь и консервы, а также скромные, невоспетые, всесильные жрецы одних лишь денег; но даже их превосходили политиканы, лоббисты, издатели и владельцы газет, носящие сан слуги церкви и всевозможные аккредитованные представители громадных кредитоспособных организаций, братств и движений, управляющих с помощью лести и силы духом и поступками человека и всеми его стремлениями к утверждению или отрицанию, — все это громадное, мощное, внушающее ужас представителю, верша все дела демократии в мире, само собой приходит к войне и находит свой подлинный апофеоз в железном конклаве, навязывающем половине планеты свой план, громадный в намерении стирать границы и еще более громадный — в яростном стремлении уничтожать людей; конклав этот был столь единым, что даже старый, седой, непроницаемый верховный генерал с лицом человека, давным-давно заслужившего право не верить ни во что, кроме бессмертного человеческого безрассудства, должен был даже не голосовать, а лишь председательствовать, сидя на председательском месте; он видел рождение плана и потом следил за ним, даже не имея необходимости руководить, потому что план принял свой предписанный, неуклонный курс, переходя от союзных наций к нациям вовлеченным, к вооруженным силам, к группам армий, к армиям и корпусам; и вся эта громадная, долгая, сложная хроника в конце концов свелась к нелепой атаке одним полком какого-то нелепого, слишком маленького, чтобы значиться на карте, пригорка, известного лишь в прилегающей местности по номеру и кодовому названию, данным менее четырех лет назад, когда кто-то понял, что с его вершины будет видно на четверть миля дальше, чем от подножия; к атаке, вызванной не военной необходимостью, а расположением дивизии и неизрасходованным боезапасом, так как израсходовать его иным способом было невозможно, и навязанной именно его дивизии потому, что атака по замыслу была обречена на провал, а его дивизией было проще всего пожертвовать ради неудачи, как чьей-то еще — ради форсирования реки и взятия деревни; теперь он понимал, что предвидеть мятеж никому не было нужно, потому что сам по себе мятеж ничего не значил, нужен был лишь провал атаки, а причины никого не заботили, мятеж лишь добавился к намеченному результату с единственной целью: поставить его навытяжку перед столом, где в обмотанных портупеей ножнах лежал труп его карьеры, чтобы он, отвергнув пулю, повторил эту речь в четвертый раз и замолчал.

— Весь полк, — повторил за ним старый маршал; голос его был непроницаем, спокоен и настолько лишен оттенков, что мог показаться почти теплым, рассеянным, почти равнодушным. — Не только зачинщика и двенадцать его приверженцев. Или девятерых из двенадцати — французов, позволивших совратить себя.

— Там не было зачинщика, — хрипло и твердо сказал командир дивизии. Полк взбунтовался.

— Полк взбунтовался, — снова повторил старый генерал. — Предположим, мы расстреляем его. А как быть с другими полками вашей дивизии, когда они узнают об этом?

— Расстрелять, — сказал командир дивизии.

— А остальные дивизии вашего корпуса, а другие корпуса с обоих флангов?

— Расстрелять, — сказал командир дивизии и снова замер, непреклонный и сдержанный.

Старый маршал отвернулся и негромко, быстро перевел сидящим рядом с ним английскому и американскому генералам, потом снова повернулся и сказал начальнику штаба:

— Благодарю вас, генерал.

Начальник штаба отдал честь. Но командир дивизии не ждал его, он уже повернулся кругом, и начальник штаба снова задержался на долю секунды, так как должен был завершить свой маневр, которого даже лучший сержант-строевик не смог бы выполнить четко, с меньшей затратой времени; в сущности, ему нужно было сделать два шага пошире, чтобы пристроиться к командиру дивизии справа; и снова он потерпел неудачу — или почти, поэтому сбоку командира дивизии пристроился личный адъютант старого маршала; начальник штаба отставал от них на полшага, когда они шли по ковру к уже распахнутой двери, возле которой, вытянув руки по швам, ждал офицер военной полиции; однако, когда они подошли к нему, командир дивизии опередил и адъютанта.

Таким образом, адъютант сопровождал к распахнутой двери начальника штаба, почтительно шагая слева от него, а не командира дивизии, которого поджидал военный полицейский.

Тем самым адъютант не только уничтожал впечатление от сданной сабли, он рассеивал и всю военную атмосферу в комнате. Когда он быстро, легко и даже чуть самодовольно шагал к открытой двери, за которой скрылись командир дивизии и военный полицейский, казалось, что, не пожелав придержать дверь перед командиром дивизии (хотя командир дивизии сам отказался от этой любезности, не дожидаясь ее), он не только отплатил младшему генералу за то, что не пропустил старшего вперед, но и показал своим невниманием к младшему, что он и начальник штаба совершенно чужды и глубоко равнодушны ко всему и всем в комнате — очень рослый, стройный капитан лет двадцати восьми тридцати с лицом и сложением неизменного кумира женщин, его можно было представить человеком с другой планеты, анахроничным, свободным, неприкосновенным, что на любой планете он мог чувствовать себя как дома; даже в военное время, перенесясь с помощью обратного воплощения в мир, где остатки заблудшего и обреченного человечества сражаются из последних сил, чтобы прожить еще миг среди руин своего прошлого — человеком, безболезненно переживающим, что у него нет ни места, ни дел на войне, точно так же его можно было представить шествующим, несмотря на все барыши и утраты безжалостной военной игры или обезумевших гибнущих наций, в студенческой мантии и шапочке (с золотой кисточкой лорда, так как он походил на отпрыска знатного рода больше, чем любой герцогский сын) по двору Оксфорда или Кембриджа, поэтому те, кто смотрел на него и начальника штаба, прощали ему нейтрализацию военного духа даже от их мундиров, превращавшую их в обыкновенные костюмы; он быстро, легко и щеголевато опередил начальника штаба, взялся за ручку двери, прикрыл ее, щелкнул задвижкой, снова распахнул и стукнул каблуками, но, когда начальник штаба проходил мимо него, не вытянулся, а лишь чуть согнулся в талии.