«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев Страница 49

— Остались, дедушка Велко, остались. Но они ведь старого покроя. Желтым вышиты.

— Это не беда, не беда… — бормотал, как в лихорадке, Велко. — Из тех самых ты мне и дашь. Ничего, что старого покроя…

— Согласна! — невольно поддавалась девушка.

Спор оживил ее, надежда снова затеплилась в девичьей всколыхнувшейся груди.

— Ну, а если… я раньше? — спросила она, просто так, потому что сама уже не верила своим словам; отчего бы ей и в самом деле не пережить старика пьянчужку, одной ногой стоящего в могиле?

— Об этом и говорить незачем! — вскипел дедушка Велко. — Так и знай: пока я живу, с тобой ничего не случится.

— Может быть, и так. А все-таки скажи, что ты дашь, если я тебя обгоню?

— Что я дам?.. Ни к чему этот разговор! Ты лучше рубашку приготовь.

— Нет-нет! Ты все-таки скажи!

— Что же я дам? — задумался Велко. — Если ты раньше меня… Да только будет это, когда рак на горе свистнет… Но если уж так, то я для тебя соберу музыкантов и из Быркачева и из Габаре. Как заиграют они вместе с нашими — не миновать чуда. Поднимет тебя эта музыка из гроба, так и знай!

— Идет, дедушка Велко!

— Ну, а раз идет, ступай себе с богом и занимайся своим делом, да выбрось из головы все черные мысли.

— Хорошо, дедушка Велко, выброшу, — пообещала, уходя, Цанка. — До свидания. Спасибо тебе на добром слове.

— До свидания. Да выходи на хоро, нечего дома прятаться.

— Приду, дедушка Велко.

— То-то. Я тебе пришлю медовых сот из старых ульев. Кушай их с воском вместе да смотри про рубашку не забудь! Как услышишь, что колокольчик церковный забренчал, хватай ее и беги ко мне домой. Я накажу, чтобы в нее меня и обрядили. А если не принесешь — ну, тогда берегись! — я вампиром стану и каждую ночь душить тебя буду.

— Нет-нет! Я тебя, без рубашки не оставлю! — уже смеялась Цанка, радостная, как сама весна. — Ты не бойся, я не забуду!

Какой веселый старик — до чего же ей вдруг легко стало! Зря про него люди болтают, будто он пьяница и всякое такое.

Разнесся слух об этом небывалом споре по всему селу. Люди, сами того не желая, стали ждать, кто кого опередит: Цанка ли рубашку отдаст, или Велко музыкантов нанимать будет?

После разговора с дедушкой Велко Цанка оживилась, даже о приданом своем вспомнила, выколотила одежду, лежавшую в сундуке, а одну рубашку — старую, оставшуюся от бабушки, — положила отдельно.

Придали Цанке сил и вести из России: у Сталинграда фронт повернул в другую сторону. Стало ясно, что, если русские и дальше будут так наступать, Стойчо и года в тюрьме не просидит.

Но спору суждено было разрешиться раньше, чем вернулся из тюрьмы машинист.

Англо-американские самолеты начали бомбить Софию, и даже самые знаменитые доктора уехали из столицы и рассыпались по селам и маленьким городкам. Один из врачей добрался в теплушке до маленькой станции Карлуково, и его профессорская слава вскоре стала привлекать к нему в сельский кабинет людей, умиравших до тех пор безо всяких докторов.

Цанка тоже захотела, чтобы ее свезли к профессору. Отец согласился, хотя и намекнул, что поездка может ей повредить.

— Ничего, татко, — успокоила его Цанка, — до Карлукова рукой подать, всего за три села от нас. Вроде прогулки и выйдет.

Усадил отец девушку в кабриолет и повез к профессору. Цанка радовалась, словно не к доктору, а на свадьбу ехала.

Смотрел Станю, как ветерок румянит щеки дочери, и забывал о черной картине рентгеновских снимков — сам начинал верить, что профессор совершит чудо.

Миновали они спокойно все три села и стали уже спускаться к Карлукову, как вдруг от тряски по разбитой дороге больной стало плохо. Станю остановил кабриолет — переждать, пока Цанке не полегчает.

Казалось, все уже прошло: девушка снова заулыбалась, глядя на зеленые по-весеннему нивы и на синие складки далеких гор, словно вышитые по краю небесного подола. Потом, задержав взгляд на звенящем песней жаворонке, тихо заговорила:

— Писал мне Стойчо… «Терпи, любимая, жди победы!.. В самую Москву тебя повезу… Там ученые уважают человека, они тебя вылечат…» А я вот не дождалась русских, татко! — заплакала Цанка и положила руку себе на грудь. — Знаешь, я бы под копыта их коням бросилась! Пусть уж лучше меня растопчут те, что несут людям жизнь и счастье, чем эти звери в подкованных сапогах!..

— Цанка, замолчи, успокойся, — умолял ее отец.

— Я спокойна… — тихо плакала девушка. — Когда вернется Стойчо… передай ему от меня: пусть найдет себе хорошую девушку, чтоб другом ему была… А еще не забудь, что в моем сундуке с самого верху, завязана в узелок, рубашка лежит… С каймой, с желтой вышивкой. Отдай ее дедушке Велко Динчовскому. Смотри не забудь, я слово давала… Мы с ним поспорили, об заклад побились…

— Не говори так, прошу тебя! Что ты мне наказываешь? — заплакал Станю. — Тебе лучше станет, сейчас все пройдет!

Но девушка, в полузабытьи, уже не слушала его — спешила сказать, чего хочет она в свой последний час.

— Когда меня понесут на кладбище… скажи, пусть заиграют «Жив еще, жив он»[16]. Стойчо больше всего эту песню любил… А после… я хочу, чтоб после музыканты заиграли хоро посреди села… Вези меня, татко. Ох, задыхаюсь я…

Несколько алых капелек выступило в уголках ее побелевших губ.

Вечером того же дня над селом разнесся похоронный звон.

Переглянулись ранние посетители корчмы, но кто это умер, стало понятно, только когда пришел Димитр Касапин. Окинул он с порога взглядом всех, кто был в корчме и, издали приметив у стойки дедушку Велко, закричал:

— Сватушка! А сватушка! А ведь ты проспорил! Цанка-то… царствие ей небесное…

Старик вскочил, оттолкнул от себя стол, так что с него попадала посуда.

— Не может этого быть! — закричал он, и тубы у него затряслись, как в лихорадке. — Я должен был первый! Я! Я! — бормотал он и, не расплатившись, бросился вон из корчмы.