Анатомия Меланхолии - Роберт Бёртон Страница 49

части, одного — в силу природных склонностей, другого — по привычке, один — меланхоличен, другой — безумен, но кто из нас ищет помощи, признает свои заблуждения или понимает, что он болен[412]. Подобно тупоголовому малому, который погасил свечу в надежде, что блохи теперь его не отыщут; человек всячески прячется за непривычным одеянием, заимствованными титулами, ибо никто не должен догадаться, что он собой представляет. Каждый думает про себя Egomet videor mihi sanus [А по мне — так я здоров, да и все тут!{338}], у меня все в порядке, я благоразумен и посмеиваюсь над всеми остальными. И всеобщее наше заблуждение состоит в том, что мы теперь осмеиваем и отвергаем, как нелепость, все, что одобряли наши предки, — пищу, одежду, мнения, нравы, обычаи, манеры. Старики считают всех молодых просто-напросто глупцами[413], тогда как на самом деле они только лишь ветрены; подобно тому как матросам представляется, что terraeque urbesque recedunt [отступают селенья и берег{339}], тогда как на самом деле земля стоит на месте, а удаляются они, вот и в мире сохраняется куда больше благоразумия, в то время как сами они впадают в детство. Турки смеются над нами, а мы — над ними; итальянцы — над французами, коих они почитают легкомысленными, а французы в свой черед потешаются над итальянцами и некоторыми их обычаями; греки в свое время почитали всех населяющих мир людей, кроме себя, разумеется, варварами{340}, а теперь весь мир в такой же мере поносит греков; мы считаем немцев тяжеловесными, скучными людьми, порицаем многие их обычаи, а они с таким же презрением относятся к нам; испанцы смеются над всеми, а все опять-таки — над ними. Вот до какой степени мы глупы, смехотворны и нелепы в своих поступках, поведении, пище, одежде, обычаях и мнениях; мы глумимся и киваем друг на друга[414]{341}, хотя все мы в конечном счете олухи и «самые отъявленные ослы как раз те, кто усерднее всего прячет свои уши»[415]. Отдельный человек, если он уверен в себе или не сомневается в своем мнении, считает идиотами и ослами всех тех, кто не разделяет его устремлений,

Nil rectum, nisi quod placuit sibi, ducit[416]

[Иль потому, что лишь то, что нравится, верным считает],

у кого иные склонности (quodque volunt homines se bene velle putant[417]{342}, [ведь люди всегда считают собственные желания единственно справедливыми]) и дураками всех тех, кто думает не так, как они; никто не скажет, как некогда Аттик{343}, Suam quisque sponsam, mihi meam, пусть каждый довольствуется собственной женой, напротив — каждый убежден, что лишь его жена прекрасна и т. д.; уверен, что все в сравнении с ним достойны лишь презрения, что никому не следует подражать, а надобно, как сказано у Плиния, слушать только самого себя[418], одним словом, «кто сам себе закон и образец»[419]. И то, что Гиппократ в своем послании Дионису порицал в старину, подтвер-ждается и в наши времена: Quisque in alio superfluum esse censet, ipse quod non habet nec curat, если у человека каких-либо качеств недостает или он их не чтит, он непременно считает их излишними, бесполезными, простым щегольством, подобно Эзоповой лисице, которая, потеряв свой хвост, пожелала, чтобы и все прочие лисицы отрезали свои. Китайцы говорят, что все европейцы одноглазые, тогда как у них по два глаза, а все прочие в мире — слепцы (хотя Скалигер <Старший, Юлий Цезарь>) их самих считает животными, merum pecus [не более как скотом])[420]; вот и выходит, что мудрые — это только ты и твои приверженцы, а все прочие — не в счет, все, кроме тебя, лишь идиоты и ослы. Получается, что, не признавая собственных заблуждений и недостатков, мы самонадеянно осмеиваем других, словно только мы одни свободны от них, и как зрители разглядываем остальных, почитая это отличным занятием, и так оно, конечно, и есть; aliena optimum frui insania{344}, [приятно извлекать удовольствие из безумия окружающих], веселиться, на-блюдая извращенность других, при том, что сам наблюдающий порочней прочих; mutato nomine, de te fabula narratur [Чему ты смеешься? Лишь имя / Стоит тебе изменить, — не твоя ли история это?{345}], так что можешь ухватить самого себя за нос, как положено дураку; ведь справедливо считается, что maximum stultitiae, самое крайнее проявление глупости — служить для других посмешищем, не замечая этого или не обращая на это никакого внимания, подобно Марсию, когда он состязался с Аполлоном{346}, non intelligens se deridiculo haberi [не замечая того, говорит Апулей[421], что его выставили на посмешище]; человек в таком случае сам виноват, справедливо заключает Августин: «В глазах людей разумных и ангелов он смахивает на того, кто в нашем представлении ходит вперед пятками»[422]. Вот и выходит, что ты смеешься надо мной, а я — над тобой, и оба мы — над кем-то третьим, а тот в свой черед обращает к нам слова поэта: Hei mihi, insanire me aiunt, quum ipsi ultro insaniant [Вот, кричат, что я безумен… или сами без ума?][423]. Мы виним других в безумии или глупости, тогда как сами как раз и являемся истинными глупцами. Ибо очевидный признак и свидетельство глупости (на что указывает и Екклезиаст, 10, 3) — из гордости или самомнения оскорблять, уничижать, критиковать, осуждать и называть других глупцами (Non videmus manticae quod a tergo est [мы ведь не видим, что там у нас на спинах{347}]), винить других в том, в чем сами мы куда более повинны, учить тому, чему мы сами не следуем; ведь о постоянстве пишет тот, кто сам непостоянен, богохульствующий распутник внушает правила святости и благочестия, а круглый дурак сочиняет трактат о мудрости или вместе с Саллюстием без обиняков поносит развратителей страны, состоя при этом в государственной должности и слывя бессовестным грабителем[424]{348}. Не служит ли это еще одним свидетельством человеческой слабости и очевидным признаком неблагоразумия правящих клик? Peccat uter nostrum cruce dignius?[425] [Кто же из нас достойней креста за свой грех?{349}] Кто ныне глупец? Или же в некоторых местах мы, быть может, все безумны за компанию, а посему это незаметно;