Эрнст Гофман - Мастер Мартин-бочар и его подмастерья Страница 5

Пропев эту песню, Фридрих достал из своего ранца кусок воска, согрел его у себя на груди и начал тщательно и искусно лепить прекрасную розу с множеством тончайших лепестков. Занятый этим делом, он напевал отдельные строфы из своей песни и, всецело погрузившись в самого себя, не замечал, что за его спиной давно уже стоит красивый юноша и пристально следит за его работой.

– Послушайте, друг, – начал юноша, – ведь то, что вы мастерите, прекрасная вещица.

Фридрих испуганно оглянулся, но когда он увидел темные, приветливые глаза незнакомого юноши, ему стало казаться, будто он давно уже знает его; улыбнувшись, он ответил:

– Ах, милостивый господин, стоит ли вашего внимания эта безделка, которая служит мне для времяпрепровождения в пути?

– Ну, – продолжал незнакомый юноша, – если вы безделкой называете этот нежный цветок, так поразительно напоминающий настоящую розу, то, значит, вы очень искусный и умелый лепщик. Вы доставили мне двойное удовольствие. Меня за душу хватала нежная песня, которую вы так славно пропели на голос Мартина Хешера, теперь же я восторгаюсь вашим умением обращаться с воском. А куда вы думаете дойти еще нынче?

– Цель, – отвечал Фридрих, – цель моего странствия тут, у нас перед глазами. Я иду на свою родину, в славный имперский город Нюрнберг. Но солнце уже село, и потому я хочу переночевать там внизу, в деревне; завтра, рано утром, снова в путь, и к полудню я буду в Нюрнберге!

– Ах вот как, – весело воскликнул юноша, – это удачно! Нам по пути, я тоже собираюсь в Нюрнберг. Я вместе с вами переночую в деревне, и завтра же отправимся дальше. А теперь поговорим еще немножко. – Юноша, которого звали Рейнхольд, сел в траву рядом с Фридрихом и продолжал: – Не правда ли, ведь я не ошибаюсь, вы искусный литейщик; это я вижу по тому, как вы лепите, а может быть, вы золотых и серебряных дел мастер?

Фридрих печально опустил глаза и с унынием молвил:

– Ах, милостивый господин, вам кажется, будто я гораздо лучше и выше, чем есть на самом деле. Скажу вам сразу же, что изучил я бочарное дело и иду в Нюрнберг наниматься на работу к одному известному мастеру. Теперь вы, верно, будете презирать меня за то, что не умею я ни лепить, ни отливать разные чудесные фигуры, а только наколачиваю обручи на бочки да на бадьи.

– Мне презирать вас за то, что вы бочар? Ведь я же и сам не кто иной, как бочар.

Фридрих уставился на него и не знал, что и подумать, ибо наряд Рейнхольда менее всего подходил для странствующего бочара-подмастерья. Камзол тонкого черного сукна, обшитый тисненым бархатом, нарядный воротник, короткая широкая шпага, шапочка с пером, свешивающимся вниз, скорее обличали в нем богатого купца, а между тем в лице юноши, во всей его внешности было что-то необыкновенное, не позволявшее примириться с мыслью о том, что это может быть купец. Рейнхольд заметил недоумение Фридриха, раскрыл свою котомку, вынул фартук и набор инструментов и воскликнул:

– Так смотри же, друг, смотри! Ты все еще продолжаешь сомневаться, что я тебе товарищ? Я знаю, тебя удивляет мое платье, но я из Страсбурга, а там бочары ходят такие же нарядные, как дворяне. Правда, что и мне, так же как тебе, хотелось прежде чего-то другого, но главное для меня теперь – это бочарное ремесло, и на него я возлагаю большие и прекрасные надежды. Разве не было то же самое и с тобой, товарищ? Но мне почудилось, что над твоей ясной молодой жизнью невзначай нависла и бросает на нее свою тень темная туча и ты не в силах радостным взором оглядеться вокруг себя. Песня, которую ты спел, полна была любовного томления и скорби, и слышались в ней звуки, которые словно вырвались из моей груди, и мне кажется, будто я уже знаю все, что ты в себе затаил. Тем более ты должен довериться мне, – разве в Нюрнберге мы и без того не сделаемся добрыми товарищами и не останемся ими потом? – Рейнхольд одной рукой обнял Фридриха и приветливо заглянул ему в глаза.

Затем Фридрих сказал:

– Чем больше я на тебя гляжу, добрый товарищ, тем сильнее тянет меня к тебе; я так явственно слышу чудесный голос, что раздается из глубины сердца, и будто эхо неизменно отвечает на зов дружественного духа. Я должен все рассказать тебе. Не потому, чтобы у меня, бедного человека, были важные тайны, которые я мог бы поверить тебе, но только потому, что в груди верного друга найдется место для чужой печали, и тебя, хотя мы только сейчас познакомились, я уже в эти первые минуты считаю своим самым близким другом. Из меня теперь вышел бочар, и я могу похвалиться, что знаю свое ремесло, но к другому искусству, гораздо более прекрасному, я еще с детства стремился всей душой. Я хотел стать великим мастером в литейном искусстве и в чеканке серебряных вещей, как Петер Фишер или итальянец Бенвенуто Челлини. С пламенным рвением я работал у господина Иоганна Хольцшуэра, знаменитого на моей родине чеканщика, который, собственно, не был сам литейщиком, но все же вполне мог руководить мною в этом деле. В доме господина Хольцшуэра нередко бывал господин Тобиас Мартин, бочар, со своей дочерью – очаровательной Розой. Я влюбился в нее; сам не знаю, как это случилось. Я покинул родину и отправился в Аугсбург, чтобы как следует изучить там литейное искусство, но тут-то во мне и вспыхнуло по-настоящему пламя любви. Я видел и слышал одну только Розу; всякое стремление, всякое усилие, которое не вело меня к обладанию ею, претило мне. Мне пришлось стать на тот единственный путь, который к этому ведет. Мастер Мартин выдаст свою дочь только за бочара, который в его доме сделает отличнейшую бочку и к тому же будет по сердцу дочери. Я бросил свое искусство и научился бочарному ремеслу. Я иду в Нюрнберг и хочу поступить в подмастерья к мастеру Мартину. Но вот теперь, когда родной город передо мною, а лучезарный образ Розы так живо представляется мне, теперь я полон страха, отчаяния, тоски; я погибаю. Теперь я уже ясно вижу все безумие моей попытки. Разве я знаю, любит ли меня Роза, полюбит ли она меня когда-нибудь?

Рейнхольд со все возрастающим вниманием слушал рассказ Фридриха. Теперь он подпер рукою подбородок и, закрыв глаза ладонью другой руки, спросил глухо и мрачно:

– Разве Роза никогда не давала тебе понять, что любит тебя?

– Ах, – отвечал Фридрих, – ах, Роза, когда я покинул Нюрнберг, была еще скорее девочкой, чем девушкой. Правда, ей нравилось быть со мной, она так ласково улыбалась мне, когда вместе с нею я неутомимо собирал цветы в саду господина Хольцшуэра и плел венки, но…

– Ну, так надежда еще вовсе не потеряна! – вдруг прокричал Рейнхольд голосом столь резким и прозвучавшим столь неприятно, что Фридрих почти ужаснулся.

Рейнхольд вскочил, шпага зазвенела у него на боку. Теперь, когда он встал и выпрямился во весь рост, глубокие ночные тени легли на его побледневшее лицо и так безобразно исказили нежные черты юноши, что Фридрих испуганно воскликнул:

– Да что это вдруг случилось с тобой? – При этом он отступил на несколько шагов и ногой толкнул котомку Рейнхольда.

Зазвенели струны, и Рейнхольд гневно воскликнул:

– Эй ты, недобрый товарищ, не разбей мою лютню!

Лютня привязана была к котомке. Рейнхольд отвязал ее и так неистово ударил по струнам, словно хотел порвать их все до последней. Но вскоре игра его стала нежной и мелодичной.

– Давай, – сказал он с прежней мягкостью в голосе, – давай, милый брат, спустимся теперь в деревню! Тут у меня в руках славное средство, чтобы отгонять злых духов, которые могли бы встретиться на нашем пути и уж ко мне-то могли бы привязаться.

– Полно, милый брат, – отвечал Фридрих, – с чего бы это злые духи стали привязываться к нам в пути? Но играешь ты очень приятно, продолжай.

На темной лазури неба появились золотые звезды. Ночной ветер с глухим шелестом проносился над душистыми лугами. Громче журчали ручьи, шумели деревья далекого мрачного леса. А Фридрих и Рейнхольд, напевая под звон лютни, спускались в долину, и сладкие звуки их мечтательно-томных песен, звонкие и ясные, как бы на светлых крыльях неслись по воздуху. Придя на ночлег, Рейнхольд быстро сбросил свою котомку, отставил лютню и порывисто прижал к груди Фридриха, который ощутил на щеках следы жгучих слез, пролитых его товарищем.

6. Про то, как молодые подмастерья, Рейнхольд и Фридрих были приняты в доме мастера Мартина

Когда Фридрих проснулся поутру, он не увидел своего нового друга, который с вечера улегся рядом с ним на соломенном ложе, а так как не было заметно ни лютни, ни котомки, то он и подумал, что, по неизвестным ему причинам, Рейнхольд покинул его и пошел другим путем. Но едва только Фридрих вышел из дому, как Рейнхольд оказался перед ним – с лютней в руке и котомкой за плечами, притом одетый совершенно иначе, чем вчера. Перо с шапочки он снял, шпагу спрятал, а вместо изящного камзола, обшитого бархатом, надел простой, не бросающийся в глаза камзол, какие носят горожане.