Альфонс Доде - Письма с мельницы Страница 5

Вынув из корзины провизию, Стефанетта с любопытством огляделась. Приподняв, чтобы не испачкать, свою нарядную праздничную юбку, она вошла в загон, захотела поглядеть на угол, где я спал, на соломенную подстилку с овчиной, на мой большой плащ, висевший на стене, на посох, на кремневое ружье. Все это ее занимало.

— Здесь ты и живешь, бедный мой пастух? Верно, скучаешь вечно один! Что ты делаешь? О чем думаешь?..

Мне хотелось ответить: «О вас, хозяйка!» И я бы не солгал. Но я так оробел, что слова не мог вымолвить. Думаю, она это заметила, а ей, плутовке, доставляло удовольствие своими лукавыми вопросами еще больше смущать меня.

— А что, пастух, твоя милая подымается иногда проведать тебя?.. Уж, конечно, это золотая коза или фея Эстрела, что порхает по гребням гор…

И сама она, когда говорила, казалась феей Эстрелой, так она звонко смеялась, запрокинув голову, и торопилась уйти, и от этого чудилось, что приход ее мне только пригрезился.

— Прощай, пастух!

— Будьте здоровы, хозяйка!

И вот она уехала и увезла пустые корзины.

Когда она скрылась из глаз на крутой тропинке, мне показалось, что камешки, которые катились из-под копыт ее мула, один за другим падают мне на сердце. Я долго-долго слышал их. И до вечера я сидел, как зачарованный, боясь шелохнуться, чтобы не спугнуть мои мечты. Под вечер, когда долины подернулись синевой, а овцы с блеяньем жались друг к дружке, я, входя в загон, услышал, как кто-то меня окликнул со склона, и увидел хозяйскую дочку. Только теперь она уже не смеялась, как давеча, а дрожала от страха, холода, сырости. По ее словам, спустившись с горы, она увидела, что Сорга вздулась от ливня во время грозы, а когда вздумала во что бы то ни стало перебраться на ту сторону, то чуть не утонула. Весь ужас был в том, что в такой поздний час нечего было и думать возвратиться на ферму: ведь хозяйская дочка сама нипочем не нашла бы обходную тропинку, а я не мог оставить стадо. Ее очень беспокоила мысль провести ночь в горах, особенно из-за того, что дома будут волноваться. Я успокаивал ее, как только мог.

— В июле, хозяйка, ночи короткие… Придется пережить неприятную минуту, и только.

И я быстро развел яркий огонь, чтобы она посушила ноги и платье, вымокшее в Сорге. Потом я принес молока, овечий сыр, но бедняжка не думала ни греться, ни кушать, и при виде крупных слез, выступивших у нее на глазах, я тоже чуть не заплакал.

Между тем совсем стемнело, только на гребне гор лежал еще солнечный налет, светлая дымка с той стороны, где закат. Я хотел устроить хозяйку на ночлег в загоне. Постелил на свежей соломе прекрасную новую овчину, пожелал спокойной ночи и уселся на воле за дверью… Хотя кровь у меня и распалилась от любовного жара, бог мне свидетель, что на уме у меня не было дурных мыслей, а только чувство гордости, как подумаю, что тут же, в загоне, около отары, с любопытством глядевшей на нее, спит хозяйская дочка, сама как овечка, только дороже и белее всех остальных, а я охраняю ее покой. Никогда еще небо не казалось мне таким бездонным, звезды такими яркими… Вдруг калитка в загоне отворилась, и вышла красавица Стефанетта. Ей не спалось. Овцы ворочались и шуршали соломой или блеяли со сна. Лучше уж она посидит у костра. Тогда я накинул ей на плечи свой козий мех, раздул огонь, и мы уселись рядышком и молчали. Если вам случалось проводить ночь под открытым небом, вы знаете, что в час, когда мы спим, в тиши и безлюдье пробуждается таинственный мир. Ручьи тогда поют куда явственнее, в заводях загораются огоньки. Все горные духи бродят на свободе, и воздух насыщен шорохами, невнятным шелестом, словно слышишь, как ширятся ветви, как растет трава. Днем живут все твари, а ночью оживают вещи. С непривычки это пугает… Вот хозяйская дочь и дрожала и жалась ко мне при малейшем шорохе. Вдруг протяжный жалобный крик поднялся с заводи, что мерцала пониже, и донесся к нам. И тут же, над головой у нас, в том же направлении покатилась красивая падучая звезда, словно только что услышанная жалоба повлекла за собой свет.

— Что это? — шепотом спросила Стефанетта.

— Душа идет в рай, хозяйка, — ответил я и перекрестился.

Она тоже перекрестилась и, подняв голову, глубоко задумавшись, на минуту застыла. Потом сказала:

— Так это правда, пастух, что вы все колдуны?

— Совсем нет, хозяйка, только здесь мы живем ближе к звездам и лучше, чем народ в долине, знаем, что творится там, наверху.

Она все еще смотрела в небо, подперев голову рукой и завернувшись в овчину, — ну прямо небесный пастушок!

— Сколько их! Как красиво! Никогда не видала я такого множества. Пастух! Знаешь ты их по названиям?

— Конечно, хозяйка. Вот сразу над нами Дорога святого Иакова (Млечный Путь). Она ведет из Франции прямо в Испанию. Святой Иаков Галисийский начертал ее, чтоб указать дорогу храброму Карлу Великому, когда тот воевал с сарацинами. Дальше Колесница Душ (Большая Медведица) — вон блестят четыре оси на ней. Три звезды, что впереди, — это Три Коня, а там, совсем маленькая, около третьей, — это Возница. Видите, вокруг дождем падают звезды? Это души, которых господь бог не приемлет… Чуть пониже Грабли, или Три Короля (Орион). По ним мы, пастухи, узнаем время. Посмотрел я на них и уже знаю, что сейчас за полночь. Чуть пониже, все туда же, к югу, как факел среди звезд, сверкает Иоанн Миланский (Сириус). Вот что рассказывают пастухи об этой звезде. Будто бы как-то ночью Иоанн Миланский вместе с Тремя Королями и Наседкой (Плеядой) получили приглашение на свадьбу к знакомой звезде. Наседка припустилась по верхней дороге. Видите? Вон она, высоко-высоко в небе! Три Короля бросились ей наперерез нижней дорогой и догнали ее. А лентяй Иоанн Миланский проспал, замешкался и со злости, чтобы задержать их, бросил им вдогонку посох. Вот почему Трех Королей зовут еще Посохом Иоанна Миланского. Но прекраснее всех звезд, хозяйка, наша Пастушья Звезда. Это она светит нам утром, когда мы выгоняем стадо, и вечером тоже, когда мы гоним его домой. Мы зовем ее еще Магелоной. Прекрасной Магелоной, что догоняет Петра Провансальского (Сатурн) и соединяется с ним раз в семь лет[7].

— Как, пастух, разве звезды сочетаются браком?

— Конечно, хозяйка.

И пока я пытался объяснить ей, что это за браки, я почувствовал, как на плечо мне мягко легло что-то прохладное и нежное. Это она в ласковом шелесте лент, кружев и волны волос прислонилась ко мне отяжелевшей от сна головкой. Она не шелохнулась до тех пор, пока светила небесные не погасли, померкнув в свете занимавшегося дня. Я смотрел на спящую, слегка возбужденный в тайниках своего существа, но охраняемый от всего дурного святостью светлой ночи, всегда внушавшей мне только добрые помыслы. Вокруг нас звезды молча свершали свой путь, смирные, как огромное стадо. И порой мне казалось, что одна звезда, самая красивая, самая яркая, заблудилась и решила отдохнуть у меня на плече…

Арлезианка

Чтобы спуститься от моей мельницы в деревню, надо пройти мимо фермы, выстроенной у дороги, в конце большого двора, обсаженного вязами. Это типичная провансальская ферма: красная черепица, широкий коричневый фасад с неровными промежутками между окнами, над чердаком флюгер, блок для поднятия копен на сеновал, охапки побуревшего сена торчат оттуда наружу.

Почему этот дом так поразил меня? Почему каждый раз при виде этих закрытых ворот сжималось мое сердце? Не могу объяснить, и тем не менее от жилья на меня веяло холодом. Слишком тихо было вокруг… Собаки не лаяли на прохожих, цесарки убегали без крику… Внутри не слышно было человеческого голоса. Тишина. Даже мул не звенел бубенцами… Не будь белых занавесок на окнах да дыма над крышей, можно было бы подумать, что дом нежилой.

Вчера в самый полдень я возвращался из деревни, и, чтобы не идти по солнцепеку, пробирался у забора в тени деревьев… На улице перед домом работники молча навивали на воз сено… Ворота были открыты. Проходя, я заглянул во двор и увидел высокого, белого, как лунь, старика в не по росту короткой куртке и в рваных штанах; он сидел за большим каменным столом, подперев голову руками… Я остановился. Один из работников сказал мне шепотом:

— Тсс! Хозяин… Он такой с тех пор, как с сыном стряслась беда.

В эту минуту женщина и мальчик, все в черном, с большими тисненными золотом молитвенниками прошли мимо нас и скрылись на ферме.

Работник прибавил:

— Хозяйка и меньшой пришли из церкви от обедни. Они каждый день туда ходят с тех пор, как старший сын покончил с собой… Ах, сударь! Какое горе!.. Отец все еще носит одежу покойного, никак не хочет с ней расстаться… Но, миленькие, но!

Лошади тронулись. Мне захотелось дослушать рассказ, и я попросился к работнику на воз с сеном. И там, наверху, я узнал эту потрясающую историю…