Василе Войкулеску - Монастырские утехи Страница 5

в желудке.

— А что, если, пока приготовят настоящий обед, нам всем спуститься в погреб? Там ещё

осталось разлить бочку рубинового. Вся братия внизу, не покидать же их, несчастных...

   Гости с радостью согласились. Взяв остатки провианта, процессия бодро протиснулась сквозь

узкий вход в погреб. Здесь при свете коптилок монахи, подоткнув свои рясы и засучив рукава, с

котелками, горшками и деревянными ковшами в руках, пошатываясь, бродили от бочки к

бочке. Уже у самого входа ударял в нос, душил, проникал до самого мозга костей винный дух,

пьянящим паром висевший в спёртом, пронизанном плесенью воздухе.

   Протопоп, задохнувшись, остановился.

— Смелее,— подбадривал его отец Иоасаф.— Это только вначале тяжко, а потом

привыкаешь и нравится.

   Так оно и случилось. Протопоп привык вскорости, как будто бы родился там, среди бочонков

вина. Захмелев, стал и он тоже слегка пошатываться.

— Что это, отец игумен? Я понимаю, ваше высокопреподобие, вы здесь уже три дня занимаетесь.

Но я ведь и десяти рюмок цуйки не выпил...

— Тому виною глубина и застоявшийся воздух,— разъяснил хозяин.— Вы не пьяный и не

думайте, будто мы все здесь пьяны. Просто захмелели от винных паров, которые вдыхаем, они

во сто раз крепче вина, принимаемого внутрь. А как выйдем на свежий воздух да отведаем

жирной пищи — так сразу в себя придём, не успеешь прочесть «Отче наш» — и не узнать

тогда, что с нами было.

   Протопоп, поверив, отдался на волю дурманящих паров и попечению игумена, который

потребовал солидной пищи и устроил там, под землей, весьма приятную пирушку, попробовав

кое-что из запасов, какие были наверху. Так, прямо стоя, отведали они голубцов из свинины с

кислой капустой, которую монахи держали в погребе в забитых бочонках, и потому она не

портилась до самого липеца, то есть до июня месяца; жаркого из свинины, вымоченной в

уксусе со специями, а потом зажаренного на гратаре; колбасы, свежей, как утренняя роса, и

прекрасной мамалыги — не слишком жидкой и не слишком густой, какую умела готовить

только та проворная девица, что служила у святой Пятницы[4]. Всё это запивали вином из

глиняных кружек.

   В полдень, веселые, вышли они на свет божий и сели за настоящий обед, поданный в большую

трапезную.

— Теперь закусим и мы как полагается,— вздохнул игумен и посадил протопопа на

противоположный конец стола, а монахов разместил по обе стороны.

   Отец привратник, призванный колоколом, дабы не нарушить приказа, привёл кобылу к окну

трапезной, чтобы была она на виду у хозяина и чтобы за ней следили и защищали её все святые

отцы разом. Кобыла всунула свою умную морду в окно и заржала, словно что-то проворковала

хозяину. Ей привязали к морде мешок с овсом, чтобы у неё не текли слюнки.

   Как раз кончили молитву и собирались приняться за еду, когда, посчитавши, с испугом

увидели, что их тринадцать — иудино число.

— Нельзя! Надо найти четырнадцатого,— решил игумен.

   Только откуда его взять? Они вертелись по комнате, тщась отыскать четырнадцатого.

— Сними со стены икону Спасителя, поставим её на стул, а перед ней — прибор, как в Кане

Галилейской,— предложил в конце концов отец Минодор, румяный женоподобный юноша,

баловень игумена.

— Замолчи, дурёха!— одёрнул его игумен.— Во времена брака в Кане Галилейской Иисус был во

плоти и ходил среди людей. Теперь же он наш бог и нас накажет!

   Женоподобный не унимался, он продолжал, опустив длинные мягкие ресницы:

— Тогда я не буду есть, а постою за вашей спиною и стану вам прислуживать.

— За мной ты постоишь в другое время и на другом месте,— улыбнулся, смягчаясь, игумен.— А

теперь сядь рядом со мною и спой. Недаром ты иеродьякон. Не тревожься, найдём и

четырнадцатого.

   Вдруг отец привратник, которому надлежало не сводить глаз с окна, дабы видеть лошадь,

отчего ему было бы не до еды, вскочил, озарённый мыслью:

— А что, если привести в дом кобылу? Тоже ведь божья тварь. Посадим её во главе стола, чтобы

было ей просторнее и чтоб нас не стесняла, повесим ей на голову мешок с овсом, а кадушку с

водой на стол поставим.

— Говорят, лошадь равна семи людям,— подтвердил игумен.— Так что мы намного превысим

число Искариотово.

   Избавление от грозивших препятствий было встречено криками радости.

   Угощения следовали одно за другим. Суп с фрикадельками, голубцы, вырезка и отбивные,

зажаренный на противне поросёнок с капустой и картошкой, тефтели маленькие и большие,

величиной с ладонь, шипящие сардельки, из которых, стоит дотронуться вилкой, брызжет сок.

И всё это окроплено пятью сортами доброго вина, которое пили из глубоких хрустальных

бокалов. Поскольку брат Минодор чувствовал большее расположение к женским сладким

винам, игумен, его повелитель, в отеческой своей заботе разъяснял ему когда словом, а когда

примером и направлял его к винам мужским, крепким, вселяющим мужество.

   В самый разгар трапезы кобыла, которая ела многовато, стала исторгать переваренную пищу с

непристойным шумом и дурным запахом.

— Скотина, она скотиной и остается! — с отвращением сказал отец привратник и

поспешил перевязать ей мешок с морды на хвост.

   Но напрасно. У кобылы были и другие мерзкие нужды. Она без стеснения расставила задние

ноги, и полилась та пахучая влага, которая способна отрезвить пьяниц. Лужа достигла ног

святых отцов, отчего те были принуждены поднять их на перекладину стола.

— Выстави её снова на улицу,— приказал игумен.— Пускай делает у окна, что ей

вздумается.

   И её привязали к решетке, а Лиза просовывала сквозь неё голову и, казалось, улыбалась шутке,

какую сыграла с монахами.

— Теперь принесите четырнадцатый прибор сюда, ко мне.

   И, шаркая ногами по луже, оставленной грешницей, игумен Иоасаф вновь уселся во главе

стола. По его приказанию справа и слева ему поставили по миске и по бокалу, а к ним рядом с

двух сторон положили вилку и нож.

— Я,— разъяснял он братьям,— ем по крайней мере за двоих, да вас двенадцать — всего

четырнадцать. Но на сей раз, может, одолею и за троих.

   Взяв в правую руку ложку, а в левую — другую, он опустил их в суп, потом сунул обе в рот

одновременно, как будто ели сразу двое. Тем же манером, вооруживши обе руки вилками, он

заглатывал сразу по два куска жаркого и два колёсика огурца, размалывая их с лёгкостью

зубами и смакуя, точно сладости. А когда взял в обе руки по бокалу и чокнулся сам с собой, то

воцарилось священное молчание. Все с удивлением и завистью смотрели, как ловко он поднес

их к губам и опустошил оба разом, слегка откинув назад голову, и при этом ни капли не

пролил.

   Обед длился до позднего вечера за болтовней, побасенками и историями, но пуще всего за

светскими песнями и стихирами. И не прервался бы, если б не кобыла. Забота о ней протрезвила

попа Болиндаке и отца привратника, попечению которого была она вверена. Отцу же

привратнику было желательно поскорее вернуться на пиршество, с которого он принужден был

уйти раньше.

   Где запереть её на ночь? Поповские страхи — будто её преследуют разбойники, карауля, чтобы

украсть,— усугублялись, подстрекаемые вином, от которого, как известно, тревоги разрастаются

по крайней мере вдвое. А тут ещё подул ветер и спустилась тьма, так что попу везде мерещились

схоронившиеся бандиты.

   Монастырская конюшня — развалющий сарай, прохудившийся, грязный, где стояло несколько

кляч,— была не для Лизы. Не запереть ли её в келью? Один чёрт! Разбойник ударом плеча может

высадить дверь. Разве если кто там спать будет. Но заботливый хозяин понимал, что, кто бы,

принеся себя в жертву, ни лёг с лошадью, всё равно спать будет без просыпу, как убитый. В

кельях для приезжающих, где крашеные стены и циновки на полах, она снова набезобразничает.

Да и кельи эти как следует не запираются.

   Отец Нафанаил, старик с пучками бровей, точно два хохолка, упавшие на сверлящие глазки,

высказал соображение, что стоило бы запереть её в церкви. Толстые каменные стены, кованные

железом двери, стальной замок с потайным запором и окна высоко — сам дьявол на них не

вскарабкается.

  Но игумен возмущённо воспротивился и принялся хулить Нафанаила на чём свет стоит.

— Как можешь ты, отец, рассуждать, точно юнец неразумный? — распекал его игумен.— Смеем

ли мы осквернять дом господень?

   И стали снова обсуждать, куда укрыть кобылу. Пока они изрядно так друг друга мучили, попу