Нелсон Олгрен - Рассказы Страница 5

На своем самолетишке Джино был бессилен что-либо предпринять, он мог только передавать на базу курс крейсера, пока не подоспеет парочка крупных ребят. Он держался за пределами досягаемости зениток, между восходящим солнцем и морем, воображая, что прижимает крейсер к обочине так же, как жизнь и дорожный патруль часто прижимали его.

Зенитная батарея крейсера пришла в боевую готовность, когда он только появился за кормой — не успел еще стихнуть топот бегущих по железным трапам ног. Перепрыгивая с облачка на облачко, Джино потешался над тем, что серьезные орудия, заряженные внизу, заряжены ради такой персоны, как мелкий воришка с Вест-Чикаго-авеню. Он порхал по бездонному аляскинскому небу, прыгал по облакам параллельно курсу крейсера, то вперед, к леденяще-зеленому горизонту, то назад, к утреннему солнцу. Зенитные расчеты успели скульптурно окаменеть возле своих орудий, проклиная тупого янки, который даже не соображает, что не сможет весь день болтаться в небе, как воздушный змей.

Все леденяще-зеленое утро воздушный змей продержался в небе, вызывая подмогу, которая так и не пришла. Потом продолжал летать в зеленых аляскинских сумерках. Когда на море опустился туман, а крейсер стал размытым серым пятном посреди бескрайней серой пустыни, Джино подключил запасной бак, сбавил высоту и начал преследовать крейсер, ориентируясь по волне за кормой, не желая дать ему уйти, не желая возвращаться на базу.

Ставка была велика, и Джино не хотел от нее отказаться. Он всегда играл по-крупному, и эта игра стала для него самой крупной. Он верил в свою удачу, в свой штурвал, верил в того, в кого никто никогда не верил, — в себя.

Словно встрепенувшись от сна, дрожащая стрелка сообщила, что на базу ему не вернуться. Снизу, с палубы, как будто слышался чей-то заливистый язвительный смех, а зенитки глумливо тыкали в него стволами. Как когда-то, бесконечно давно, тыкали в него пальцами старшие мальчишки. И он спустился вниз, подгоняемый тявканьем зениток, чтобы направить одноместный самолет в борт крейсера, словно локомотив — в стену коровника.

Искалеченный, замурованный, охваченный болью, Джино испытал короткую жгучую радость от первого мощного взрыва на палубе. Ему мерещилось, что он легко ведет машину по какой-то местности, знакомой и одновременно незнакомой, выписывает петли на неумолимо сужающейся дороге, сверху грохочет надземка, а сзади наступает на пятки последний, расторопный преследователь. И на последнем глухом вираже последней гонки он понял, что наконец-то плавно летит под откос в ту страну, где за ним никто никогда не будет охотиться.

— Наверно, они его взбесили, — задумчиво сказал пилот бомбардиру, разглядывая под крылом объятую пламенем громаду крейсера. — Наверно, ему показалось, что какая-нибудь макака на палубе насмехается над его самолетиком.

Грош для бедняка

Трудно понять, что находят некоторые женщины в некоторых мужчинах. К примеру, что могла найти Глэдис в Соботнике? Но чем больше он врал, тем нежнее она к нему относилась. Называла его мой бедный Руди, зато мы все в округе прозвали его На-все-сто.

То есть брехло На-все-сто. Вечно старался доказать, что он — не отпетый голодранец, еще до того, как его так назовут.

Он и с ней с этого начал в первом же разговоре, и она до сих пор его слушает. Не могу сказать почему. Глэдис только раз обмолвилась: «Ложь — для бедняка грош». Как будто хотела что-то объяснить про своего Руди.

Первый разговор у них случился в аптеке — Глэдис сказала подруге, что, сколько себя помнит, всюду натыкается на этого щупленького, в очках. Соботник услышал, и нет бы подойти и сказать: «Да, я здесь живу всю жизнь и тоже частенько вас встречаю». Куда там! Только не Соботник! Не наш На-все-сто. У него все сложно.

— Я не из этих убогих краев, — говорит он ей. — Я из Кентукки. У моей родни там четыре или пять плантаций. А интересуюсь я только скаковыми лошадьми и мятным джулепом.

И для виду называет пару кляч, на которых ставил по пятьдесят центов. В Чикаго он заехал уладить кое-какие мелочи в связи с открытием нового ипподрома во Флориде, и ему еще надо успеть на полуночный рейс, «а вот куда — сказать не могу».

— Стало быть, вам самое время поторопиться, — говорит Глэдис, взглянув на часы. — Как раз успеете.

— Ради вас я отложу поездку на завтра, — принимает он грандиозное решение, сменив тон на более душевный.

— Ради меня не стоит, — говорит она.

Он пропускает ее слова мимо ушей и начинает новую тему.

— Я выпускник Гарварда, — упорно гнет он свое. — Думаю, это сразу заметно.

— А! Так вы и в школе учились? — жизнерадостно спрашивает Глэдис. — Раз такое дело, может, посидим в китайском ресторанчике?

Не сказать, чтоб Глэдис разбиралась в китайской кухне, просто давала ему шанс пойти на попятный.

— В каком хотите, — уверяет он ее, имея сорок пять центов в кармане. — А потом сходим на шоу.

В наших краях с сорока пятью центами за душой ты — голодранец. А Соботник — голодранец даже с двумя долларами.

В китайском ресторанчике он заказывает все самое лучшее, оставляет двадцать центов на чай, так, чтобы Глэдис видела, и тащится за ней к двери как можно медленнее. Не хотел, чтоб она заблокировала ему единственный выход.

— Там на столе бумажка, Сэм, — негромко говорит он кассиру. — Сдачу оставь себе.

Кассир переглядывается с официантом, официант — китаец, метр с кепкой, — догоняет Соботника.

— На столе бумаска нету, — говорит он Соботнику.

— Не надо пускать клиентов, которые воруют деньги со стола, — отвечает Соботник и поворачивает к выходу.

— На столе бумаска нету, — китаец хватает Соботника за рукав.

— Ты что, Джек, хочешь заработать пару синяков?

Соботник снимает очки. В вопросах чести южане — народ щепетильный.

— Проваливай, пока не огреб, — добавляет он. — Я — Соботник.

— Хоть и Блинг Клосби[2]. На столе бумаска нету.

— А ну, повтори! Я тебе мозги вышибу!

— На столе бумаска нету.

И тут Глэдис, которая, по его разумению, должна бы его удерживать, помогает ему снять пальто.

Чтобы оттянуть время, он и жилетку снял. Пока закатывал левый рукав, собралась небольшая толпа. Китаец спокойно ждет. Как только Соботник закатал правый рукав, китаец одним движением схватил его за грудки, рванул на себя и сбил с ног ударом в зубы.

Соботник распростерся на снегу. Глэдис подсунула ему под голову пальто и жилетку, вместо подушки, и расплатилась с официантом из собственного кошелька.

Как только опасность миновала, он встал, полный достоинства, но не благодарности.

— Видишь человека первый раз в жизни — и такие шуточки! — набросился он на нее. — Забрать доллар, который я оставил официанту, чтоб он меня по твоей милости чуть не убил!

— Тебе нечего волноваться из-за этого доллара, — успокоила его Глэдис. — Ты мне ничего не должен.

Вот такая девушка. А могла выбрать себе любого нормального парня из дюжины соседских парней, она и сама вполне нормальная. Так нет, взялась исправлять чванливого голодранца и лечить его уязвленную гордость всякий раз, как он сядет в лужу по собственной дурости.

Она выручила его, когда ему дали условный срок только за то, что он выпил в кабаке две кружки пива. Зашел неизвестный тип, прикинулся пьяным, два раза заплатил Соботнику за выпивку. Соботник испугался, что какой-нибудь прохвост обчистит его захмелевшего приятеля, поэтому согласился взять у него на хранение часы и положил себе в карман. Потом они выпили еще, и тут, конечно, подонок начал голосить, что у него украли часы.

— Лишний раз понимаешь: не делай людям добра, если не хочешь вляпаться сам, — сказал он Глэдис в тот раз. — Делать людям добро — это моя слабость.

Она оберегала его от неприятностей до конца условного срока. Как-то вечером он поскользнулся, и статья на этот раз выходила серьезная. Тротуар был скользкий, как паркет в танцзале, любой мог упасть. И, падая, разбить локтем витрину. В темноте такое с каждым может случиться. Витрину ювелирного магазина. Но попробуй что-нибудь объяснить полицейским!

Она добилась замены статьи на другую: «Нарушение общественного порядка в состоянии алкогольного опьянения», он получил еще два года условно. За эти два года полиция задержала его один-единственный раз, когда он срезал путь, чтобы положить цветок на могилу матери. Он шел дворами в цветочную лавку, никого не трогал, около трех часов ночи, когда его остановила полиция. Соботник затруднился объяснить, какое отношение цветочная лавка имеет к ванне, которую он тащил на плечах, потому что — этого он не стал отрицать — нести одновременно букетик фиалок было бы несподручно. Но оказалось, что ванну кто-то бросил на дороге, а он, будучи добропорядочным гражданином, просто исполнил свой долг и убрал ее с дороги, ведь впотьмах на нее могла налететь и сломать себе ногу лошадь какого-нибудь молочника. У водопроводчика пропало кое-что еще, по мелочи, например, электрический фонарик и ломик, но он забрал заявление, когда этим занялась Глэдис, и суд квалифицировал дело как «Умышленное нанесение вреда чужому имуществу».