Виллем Элсхот - Избранное Страница 5

Таким образом, следует признать, что сорокапятилетней госпоже Брюло приходилось нелегко, особенно если учесть, что ее супруг мало занимался делами пансиона, а она сама к тому же еще служила инспектором в Управлении благотворительными заведениями города Парижа. Ее обязанности заключались в посещении рожениц, живущих на средства благотворительности, и это приносило ей еще двести пятьдесят франков в месяц.

Госпожа Брюло тщательно разделяла кассу пансиона от денег, которые зарабатывала в управлении, и, если ей после таких случаев, как, например, с «сербами», приходилось залезать в свою личную копилку, она никогда не упускала случая спросить господина Брюло, видит ли он или, может быть, он не видит, что она вкладывает в дело свои собственные деньги.

Ходили слухи, что мадам приносит домой из управления гораздо больше двухсот пятидесяти франков в месяц и что она пользуется особым покровительством директора ее отдела. В этом видели истинную причину того, что она уже дважды была награждена медалями и один раз почетной грамотой. Грамота висела на стене в «зале», а медали она надевала, посещая рожениц.

Во всяком случае, доподлинно известно, что мадам часто получала «petits-bleus», то есть письма, доставляемые пневматической почтой; в черте города они передавались во всех направлениях по трубопроводам и обычно достигали адресата в течение часа; а это, разумеется, дурной знак. Впрочем, она была самостоятельная женщина и сама знала, как ей себя вести.

Внешность госпожи Брюло производила благоприятное впечатление, хотя ей и недоставало изысканности; мясистый нос придавал ей сходство с семьей Бурбонов, как дворняги с городских окраин напоминают иногда чистокровных фокстерьеров. Она страдала какой-то болезнью, выражавшейся в том, что, когда она ела некоторые овощи и фрукты, например клубнику и бананы, нос и губы у нее распухали и чесались, и от того, что она постоянно чесала нос, на нем образовались странные морщины, из-за которых на ее лице всегда сохранялось обиженное выражение. С возрастом госпожа Брюло располнела, однако же не слишком расплылась. У нее были золотые руки, она сама мастерила себе шляпки и ухитрялась, несмотря ни на что, выглядеть довольно привлекательной.

Господин К. А. Брюло был на двадцать лет старше своей жены и, кажется, прежде служил нотариусом в деревне. В свое время госпожа Брюло подарила ему сынишку, который умер шести лет от роду и был похоронен на деревенском кладбище. Это был один из немногих случаен, когда господин Брюло разволновался. Госпожа Брюло очень плакала и много недель подряд вечерами, после закрытия кладбища, долго стояла у решетчатых ворот, так как оттуда было видно деревцо, растущее на могиле. По словам господина Брюло, эта смерть и явилась главной причиной того, что он продал свою нотариальную контору и они переехали в Париж. Господин Брюло надеялся, что в столице его жена скорее найдет себе утешение, и по крайней мере в этом смысле он не обманулся в своих ожиданиях. При продаже конторы ему не то выплатили лишь часть денег, не то надули его, прибегнув к какой-то темной махинации; во всяком случае, теперь, шестнадцать лет спустя, господин Брюло все еще продолжал судиться со своим преемником. Для этого ему время от времени приходилось прибегать к деньгам своей жены, которая всегда торжественно клялась, что дает их в последний раз.

У господина Брюло на макушке была лысина, обрамленная длинными седыми волосами, и он никогда не снимал с головы черную шапочку — единственную вещь, оставшуюся у него с тех времен, когда он служил нотариусом. В 1870 году он был солдатом и попал в плен к немцам. По этой причине он носил весьма воинственные усы и острую бородку. После обеда, когда тарелки и стаканы убирались со стола, он сидел в так называемой зале, по уши погруженный в материалы своего судебного процесса, и, когда там появлялась его супруга, бормотал: «Я его поймаю, этого негодяя». Господин Брюло все время страдал то подагрой, то простудой, то болями в печени и в желчном пузыре, то сахарной болезнью, но не умирал. И если он лежал в постели, а мадам не было дома, то горничные не сразу решались входить в его комнату, когда он звал их, чтобы попросить лекарство. Они не испытывали ни малейшего почтения к его сединам и не отказывали себе в удовольствии задеть его ноги мокрой шваброй, когда мыли пол в «зале».

Уже несколько лет у мадам жила маленькая обезьяна уистити, которую она называла «сынком» и которая служила ей некоторым утешением в ее бездетности. В не слишком холодные дни госпожа Брюло, выходя на прогулку, засовывала крохотного зверька за пазуху — он был с кулак величиной, если не считать длинного хвоста. Мех обезьянки сливался с дешевым мехом пальто, так что их нельзя было различить.

Чико — так звали обезьяну — имел право сидеть за столом вместе со всеми и очень любил, когда мадам кормила его изо рта. Тогда его маленькие глазки сверкали и он издавал звук, напоминавший одновременно чириканье воробья и хихиканье человека. Чико спал между супругами Брюло и ревновал мадам ко всем мужчинам «Виллы», кроме старого нотариуса. Мадам была очень привязана к Чико, и когда ей пришлось выбирать между ним и одной очень приятной английской супружеской парой, которая хорошо платила, но возражала против присутствия обезьяны за столом, хозяйка, вздохнув, решительно отказалась от англичан, сохранив Чико. Чико тоже обожал свою хозяйку. Когда погода не позволяла ей брать его с собой, он приветствовал ее по возвращении домой криками и ужимками, но иногда капризничал и отказывался брать у нее еду.

Уже много лет девяностодвухлетняя госпожа Жандрон была финансовой опорой «Виллы роз». Минимальная плата за полный пансион у госпожи Брюло составляла пять франков в день, а эта дама платила восемнадцать, не считая дополнительной оплаты различных услуг. Разумеется, когда она была лет на десять моложе и могла сама мыться, ее так не обдирали. По мере того как старуха становилась все беспомощнее, госпожа Брюло систематически повышала месячную плату, пока наконец сумма не достигла вышеназванной цифры. Отпраздновав свое столетие, госпожа Жандрон должна будет платить двадцать пять франков в день, если до тех пор господь бог не призовет ее к себе.

Говорили, что госпожа Жандрон богата, но мнения относительно размеров ее состояния были весьма противоречивы. Пессимисты называли скромную цифру — пятьсот тысяч франков, оптимисты — три миллиона. Но с тех пор, как она потеряла способность владеть своим телом, своими деньгами она уже тоже не владела. Ими ведал господин Гарусс, парижский делец, выступавший посредником в отношениях между госпожой Жандрон и ее сыном, врачом в Дюнкерке. По какой-то причине доктор Жандрон никак не мог взять мать к себе в дом. Он, правда, утверждал, что мать безумно любит Париж, хотя ее мнением никто никогда не интересовался. Не исключено, что она действительно подтвердила бы, что очень любит столицу, как подтверждала все, что от нее хотели.

По настоянию доктора Жандрона господин Гарусс первое время пытался в письменной форме протестовать против непомерных сумм в ежемесячных счетах госпожи Брюло, и несколько лет назад матушку Жандрон даже временно перевели в другой пансион, чтобы проучить хозяйку. Но вскоре старуху привезли обратно, так как это оказалось ничуть не выгоднее. Однако эта эскапада старейшей обитательницы ее пансиона не на шутку рассердила госпожу Брюло, и она, зная, что господину Гаруссу нигде не удастся пристроить свою подопечную дешевле, чем в «Вилле роз», не упускала случая, когда у нее что-нибудь не ладилось в управлении, ехидно осведомиться, не собирается ли госпожа Жандрон снова сбежать.

На первый взгляд госпожа Жандрон производила впечатление достойной пожилой дамы, но при ближайшем знакомстве оказывалась очень-очень дряхлой старухой.

Она была высока ростом и держалась неестественно прямо, так как годы лишили ее обычной человеческой гибкости.

На костях ее почти не осталось плоти, а руки так дрожали, что не раз кусок хлеба, который она хотела положить в рот, оказывался возле уха. Ей еще удавалось, крепко держась за перила, без посторонней помощи сойти с лестницы, когда звонили к обеду, хотя чаще ее поддерживал господин Брюло; иногда он даже вел ее под руку в парадную залу к ее месту за общим столом. «Надо быть галантным с дамами», — заявлял он в таких случаях. Но стоило ей заговорить, как становилось ясно, что госпожа Жандрон очень стара. Дело было не в голосе, а, скорее, в манере — старуха как будто впала в детство и вновь обрела ту интонацию, с которой когда-то маленькой девочкой отвечала урок по отечественной истории: она говорила монотонно, то и дело забывая, что хотела сказать, и употребляя устарелые обороты. Передвигалась она очень осторожно, словно не слишком доверяла земле, и часто пугала бы постояльцев неожиданным появлением, если бы не сухой кашель, который предупреждал о ее приближении; так в былые времена больные чумой звонили в колокольчик, выходя на улицу.