Юзеф Крашевский - Дневник Серафины Страница 5

Вечером у нас снова была ложа в театре. Бедная мамочка, невзирая на усталость, ради меня поехала в театр. Нас сопровождал камергер. Мама к нему благоволит; веселый собеседник, острослов, он превосходно воспитан и никого и ничего не боится. Верный мамин поклонник… Жаль только, у него нехорошая привычка шептаться при мне так тихо, что я ничего не слышу. В ответ мама иногда ударяет его веером или они оба смеются, а бывает, она рассердится, и он просит прощения. А я, как сказал бы дядюшка, с боку припеку…

После театра за чайным столом у мамы собралась та же компания. Меня отослали спать… Смех и оживленные, громкие голоса раздавались далеко за полночь. Позже всех ушел камергер. Мама потом сказала: она советовалась с ним о наших делах. У него как будто большие связи, и его мнение знать очень важно.

Заточение в спальне я обернула к своей пользе: подлизалась к Пильской и попросила ее уговорить маму, чтобы та забрала меня из пансиона. Я и обнимала ее, и целовала, и секреты рассказывала… В конце концов она обещалась помочь.

На первый взгляд Пильская совсем незаметная личность, пешка, горничная всего-навсего, но мама без нее не может шагу ступить. И никогда не прекословит ей. Пильская и одевает ее, и наряды выбирает, и в мамину комнату без ее разрешения не войдешь, и за прислугой шпионит, и ключи в ее руках, словом, всем в доме заправляет. Сдается, ей я обязана тем, что меня отдали в пансион, и, если она захочет, я снова буду жить дома. Хотя она и обещала споспешествовать мне, я не очень-то ей верю… Иногда у нее глаза загораются, как у кошки в потемках. И оттенка они желтоватого, а губы тонкие-претонкие и всегда крепко сжаты. Бывает, уставится на меня, прямо жуть берет!..

24 марта

День пропал! Все надежды и планы насмарку! Никогда особой любви не питала я к дядюшке, а с сегодняшнего дня возненавидела его.

Мама утром долго спала. Совещание с камергером, как видно, утомило ее… А я по привычке встала рано и побежала к Пильской pour lui faire ma cour[22]. Мы с ней кофейничали и разговаривали шепотом, боясь разбудить маму. И вдруг в комнату без доклада, по своему обыкновению громко топая и крича, врывается… дядюшка. Пильская накинулась на него и кое-как утихомирила; по крайней мере, он внял ее просьбам и понизил голос.

Он нисколько не изменился. На улице его можно принять за эконома или дворецкого. Словом, за мелкую сошку. А меж тем, по слухам, у него большой капитал и он очень состоятельный человек. Лицо у дядюшки загорелое, нос картошкой, усы коротко подстрижены, сапоги на нем юфтевые, кожаные перчатки давно нечищены, носовой платок несвежий. А лицо… не знаю, как и описать его: не то серьезное, не то насмешливое, одновременно сердитое и лукавое… И эта его бесцеремонность, которая приводит маму в отчаяние. Я слышала, мама много раз говорила: если бы не его состояние и не надежда на наследство, она бы на порог его не пустила. При гостях вечно приходится за него краснеть, — точно нарочно, говорит он несообразности, ведет себя вызывающе, чтобы скомпрометировать нас, а мы должны все сносить.

Увидел меня и накинулся, как ястреб: расцеловал, оглядел с ног до головы, и давай выспрашивать, меня аж пот прошиб. С ним никогда наперед не знаешь, что сказать, а о чем лучше умолчать; все одно на смех поднимет. Никакого обхождения, говорит, словно в кабаке находится.

— Теперь вы от меня не скроетесь! — похохатывая, вскричал он. — Давненько мы с твоей родительницей не виделись. Вот и проведем вместе денек… Как?! Не вставала еще? Десятый час, а она спит!

Пильская заметила, что мама вчера устала и у нее болит голова и, даже когда она проснется, не скоро сможет принять его.

— Ну да, — говорит дядюшка, — сперва она должна навести красоту, чтобы выглядела помоложе. Для меня могла бы и не стараться: я доподлинно знаю, в каком году она родилась, и белилами да румянами меня не проведешь…

От его слов меня даже в жар бросило.

Он опять поцеловал меня, уколов жесткими усами, ущипнул за щеку и ушел, пообещав прийти к раннему обеду. Пильская очень огорчилась: уж ей-то известно, какое он чудовище.

Едва за ним закрылась дверь, позвонила мама. Мы кинулись к ней. Она через стенку слышала дядюшкин голос.

— Что, поручик приходил? Ах, какая я несчастная!

— К сожалению, да. И напросился на обед. Мама была в полном отчаянии.

— Как нарочно, свалился на мою голову, когда я нуждаюсь в покое. Целый день будет мытарить, еще хорошо, если одним днем отделаюсь.

Мама взглянула на меня: я отиралась после его поцелуев.

— Но чего не сделаешь из любви к родному детищу! — прибавила она. — Серафина, душенька, ты сама видела, каков он, но надобно скрепиться и быть с ним поласковей… Знай, наше… твое благополучие зависит от него. Эти грубые, грязные сапоги ступают по золоту, он — крез, миллионщик!..

— Он барышню два раза поцеловал! — посмеиваясь, вставила Пильская.

Мама посмотрела на меня сочувственно.

Приступили к туалету. Я слышала, мама распорядилась выбрать самое скромное платье. Из своей комнаты она вышла вся в черном и искусница Пильская сумела даже лицо привести в соответствие с нарядом. Мама была бледна и выглядела старше, чем обычно.

Новое осложнение! Маме пришлось разослать записки камергеру и другим знакомым, общество которых доставляет ей удовольствие, с извинениями, что не сможет принять их; она по опыту знала: дядюшка непременно что-нибудь учудит, так как терпеть их не может. Притом было известно заранее: он просидит до самого вечера, ни минутки не даст передохнуть и всю комнату продымит своими вонючими цигарками.

Мама не находила себе места и, будучи не в духе, против обыкновения разоткровенничалась со мной.

— Ты мало знаешь своего дядюшку, — говорила она, — а надобно тебе узнать его поближе. От него многое, очень многое зависит… Он наш близкий родственник, но, поступив смолоду в военную службу, попал в дурную компанию и сделался чудаком du plus mauvais genre[23]. Строит из себя простака, философа… Il est ecoeurant…[24] Но он богач… миллионщик. И надо coute que coute[25] снискать его расположение… оно нам необходимо…

Сказав это, мама поцеловала меня.

— Доченька, — продолжала она — будь умницей, докажи, что у тебя есть такт, завоюй его сердце. Прикинься наивной, откровенной и главное — чувствительной. Попробуй…

Про себя я решила во что бы то ни стало исполнить мамину просьбу и доказать, на что я способна. Тем паче из ее наставлений, указаний и советов я поняла, что она не очень-то на меня полагается. Я еще раз осведомилась о дядюшкиных вкусах. Мама пожала плечами и говорит: «Ему нравится все грубое, ординарное, несообразное… невежественность и дурной тон…»

Мы не кончили еще разговаривать, когда в передней послышался дядюшкин голос, и мама вздрогнула. Дядюшка шутил и пересмеивался со слугой. Это его genre[26].

Мама, со свойственным только ей несравненным даром, в мгновение ока преобразилась: приняла приветливый вид, изобразила на лице улыбку и, словно ей не терпелось поскорей увидеть дядюшку, бросилась ему навстречу.

На дядюшке была все та же, что и утром, грубая холщовая рубашка, хоть и чистая, но ужасно простецкая и вдобавок с неприлично широким воротом.

— Как поживаешь, сестрица? Зачем в город пожаловала?

— Дела, дорогой братец… Женщина я одинокая, похлопотать за меня некому…

— Небось в деревне наскучило сидеть, а тут развеешься, нарядов да цацек разных накупишь.

— Где мне о нарядах думать!..

Так начался разговор. Вот скучища-то!

Меня зло разбирало, но, помня мамины наставления, я подумала: провалиться мне на этом месте, как сказал бы дядюшка, если я не сумею подольститься к нему. И, прикинувшись этакой простушкой, принялась болтать.

Мамино лицо выражало попеременно то тревогу, то радость.

Видно, она боялась, как бы я не попала впросак. Дядюшка учинил мне форменный экзамен, и я с блеском выдержала его. И мне даже удалось faire d'une pierre deux coups[27]; расписать пансион так, что хуже некуда. В этом несносный дядюшка оказался моим сторонником: он ругательски ругал пансион и настаивал, чтобы мама забрала меня от Феллерши.

— Мальчик — другое дело, для него ученье в школе необходимо, — сказал он, — а для девочки нет ничего лучше домашнего воспитания, и потом, — понизив голос, прибавил он, — для иной матери дочь — ангел-хранитель. К тебе, сестрица, это, конечно, не относится…

Сказал и глянул на маму. А она почему-то покраснела, — наверно, от возмущения: какое он имеет право читать ей наставления?!

Просто возмутительно!..

В ответ мама посетовала на тяжелые времена, на то, что в деревне воспитание обойдется намного дороже. Но она глубоко заблуждалась, если рассчитывала на родственную помощь. Дядюшка сразу же ополчился на нее за излишние расходы.