Томас (Пауль Томас) Манн - Ранние новеллы [Frühe Erzählungen] Страница 5

Испугавшись, он прижал ее руки к своей груди, его стиснуло отчаянное, болезненное чувство, и хоть перехватило горло, он громко взмолился:

— Я не могу… не могу видеть, как ты плачешь! Я не вынесу этого!

И она подняла к нему бледную головку, так что они смотрели глаза в глаза, глубоко-глубоко, до самой души, и говорили друг другу этим взглядом о своей любви. И последнюю робость прорезал ликующе-освобождающий, отчаянно-блаженный крик любви, и молодые тела переплелись во вздыбленном конвульсивном натяжении, и дрожащие губы прижались друг к другу в первом долгом поцелуе, вокруг которого потонул мир, а в открытое окно вплывал запах сирени, ставший теперь душным и жадным.

Он поднял нежное, почти слишком тонкое тело с дивана, и они бормотали друг другу в приоткрытые губы, как сильно они друг друга любят.

И его странно ужаснуло, когда она, бывшая для его любовной робости высоким божеством, при виде которого он всегда чувствовал себя слабым, неловким, маленьким, под поцелуями пошатнулась…

Ночью он один раз проснулся.

Лунный свет играл в ее волосах, рука покоилась у него на груди.

Он поднял взгляд к Богу и поцеловал уснувшие глаза; таким славным малым он не был еще никогда.

Ночью пронесся ураганный ветер с грозой. Природа освободилась от удушающей лихорадки. Весь мир дышал освеженным воздухом.

В прохладном утреннем солнце по городу шли уланы; люди стояли в дверях, вдыхали сладкий воздух и радовались.

По помолодевшей весне он шел домой с задумчиво-блаженной дремотностью в членах, и ему хотелось только одного — докричаться до светло-голубого неба: «О милая, милая, милая!!!»

Дома, усевшись за письменный стол перед ее портретом, он вгляделся в себя и устроил настоящий строгий экзамен тому, что сделал, и не стал ли чего доброго, несмотря на все свое счастье, подлецом. Это причинило бы ему сильную боль.

Но все было очень хорошо.

На душе у него торжественно звонили колокола, почти как во время первого причастия; и когда он поднимал глаза в щебечущую весну и мягко улыбающееся небо, к нему опять вернулось ночное состояние, будто он с серьезной молчаливой благодарностью смотрит в лицо Богу, пальцы его переплелись, и он с неистовой нежностью, как утреннюю молитву, шептал в весну ее имя.

Рёллинг — нет, тот ничего не должен знать. Он, конечно, славный, но ведь опять начнет отпускать свои шуточки и говорить об этом так… странно. Но вот если бы попасть домой, тогда ему хотелось бы как-нибудь вечером, под гудение лампы, рассказать все матери, — все… все свое счастье.

И он снова погрузился в него.

Через восемь дней Рёллинг, разумеется, все узнал.

— Малыш, — сказал он, — ты что же, думаешь, я идиот? Я все знаю. Рассказал бы ты мне эту историю поподробнее.

— Не понимаю, о чем ты говоришь. А хоть бы я и понимал, о чем ты говоришь, я не стал бы говорить о том, что ты понимаешь, — серьезно ответил он, при помощи учительской мины и вихляющего указательного пальца проведя вопрошающего по высокоумной запутанности своей фразы.

— Нет, вы только посмотрите на него. Малыш на глазах становится остроумцем! Ну прямо Зафир[4]! Что ж, счастья тебе, мой мальчик.

— У меня оно есть, Рёллинг, — твердо, без улыбки произнес он и искренне пожал другу руку.

Но тому это опять показалось слишком сентиментальным.

— Слушай, — сказал он, — а Ирмахен не собирается играть молодых женщин? Чепчики должны быть ей удивительно к лицу! Кстати, я не могу стать другом дома? — Рёллинг, ты невыносим!

Может, разболтал Рёллинг. А может, то, что происходило с нашим героем, в результате совсем отошедшим от знакомых и своих прежних привычек, просто не могло долго оставаться в тайне. Очень скоро в городе стали говорить, что у «Вельтнер из театра Гете» «связь» с юным студентом, уверяя при этом, что никогда особенно не верили в порядочность этой «особы».

Да, он отошел ото всего. Мир вокруг него потонул, а он парил над неделями под сплошными розовыми облаками в окружении пиликающих на скрипочках амуров — блаженство, блаженство, блаженство! Всякий раз, когда в незаметном течении времени он имел возможность лежать у ее ног, запрокинув голову, пить ее дыхание, остальная жизнь прекращалась, решительно и бесповоротно. Оставалось только одно то, для чего в книгах имелось потрепанное слово «любовь».

Упомянутая поза у ее ног была, кстати, характерна для отношений двух молодых людей. В ней очень скоро отразилось все внешнее преимущество двадцатилетней женщины над того же возраста мужчиной. Именно он из инстинктивной потребности понравиться ей сдерживался в словах и движениях. Кроме совершенно свободной преданности во время собственно любовных сцен, именно он в ее простом обществе не мог держаться вполне непринужденно, ему не хватало развязности. Частично, разумеется, по причине верной любви, но, пожалуй, больше из-за того, что, будучи в свете меньше, слабее, он позволял ей бранить себя, как ребенка, чтобы потом взыскующе-тоскующе просить прощения до тех пор, пока не получал позволения снова прижаться головой к ее коленям, а она ласково гладила ему волосы с материнской, почти сострадательной нежностью. О да, лежа у нее в ногах, он поднимал глаза, приходил и уходил, когда она этого желала, подчинялся любому ее капризу, а у нее были капризы.

— Малыш, — говорил Рёллинг, — мне кажется, ты угодил под каблук. Не слишком ли ты увенчал себя покорностью для невенчанного брака?

— Рёллинг, ты осел. И ничего про это не знаешь. Тебе не понять. Я люблю ее. Вот и все. И не просто люблю, как… как… понимаешь, я люблю ее, как… я… ах, это невозможно описать!

— Ты замечательный человек! — говорил Рёллинг.

— Какая ерунда!

Какая ерунда! Эти дурацкие присказки про «каблуки» и «увенчанность» опять же мог выдавать только Рёллинг. Тот действительно ничего не понимал. Но он-то что такое? Он-то что из себя представляет? Отношения были простые, правильные. Он всегда мог взять ее за руки и снова и снова повторять: «Ах, что ты меня любишь, что ты меня хоть чуточку любишь — я так тебе благодарен!»

Однажды чудесным мягким вечером, прогуливаясь в одиночестве по городу, он опять сочинил стихотворение, очень его тронувшее. Звучало оно примерно так:

Вечерний сумрак впереди,День исчезает понемногу.Сложи ладони у грудиИ обратись глазами к Богу.

О, не Его ли скорбный взглядНа нас покоится смиренно?Не эти ль очи говорятО том, что счастье наше бренно,

Что сменят весен благодатьПустые зимы с их тоскою,Что человек рожден блуждать,Ведомый жизни злой рукою?..

Но нет, испуганно главойКо мне не льни, ведь счастье живо,И веселится лист живойВ объятьях солнца шаловливо.

Не плачь! К груди моей — прижмись.Далёко горечь роковая!Любовь — ликуя — смотрит ввысь —Благодаря и уповая[5].

Однако стихотворение тронуло его не потому, что он действительно и всерьез вообразил себе возможность конца. Это была бы самая безумная мысль. Прямо из сердца у него вообще-то вышли только последние строки, где печальная монотонность звучания в радостном возбуждении нынешнего счастья прерывалась быстрыми, свободными рифмами. Все остальное было только своего рода музыкальное настроение, заставлявшее его утирать с глаз неясные слезы.

Он снова писал письма домой, которые, разумеется, не понимал ни один человек. Там в принципе вообще ничего не было, зато наличествовала самая возбужденная пунктуация и особенно изобиловали вроде бы совершенно немотивированные восклицательные знаки. Но как-то нужно же было известить о своем счастье и объясниться, а поскольку, по размышлении, он не решился вполне открыть дело, то и придерживался многозначных восклицательных знаков. Нередко он тихонько блаженно улыбался себе, представляя, как даже его ученый отец ни за что не расшифрует эти иероглифы, на самом деле означавшие всего-навсего: «Я без-мер-но счастлив!»

Так в милом, глупом, сладком, кипучем счастье прошло время до середины июля, и история стала бы скучной, если бы вдруг не наступило одно веселое, забавное такое утро.

Утро выдалось в самом деле восхитительное. Было еще довольно рано, около девяти. Солнце пока лишь приятно гладило кожу. И пахло так хорошо — точно так же, пришло ему в голову, как и в то утро после первой волшебной ночи.

Он пребывал в прекрасном расположении духа и бодро постукивал тростью по белоснежному тротуару. Он спешил к ней.

Она не ждала его, это-то и было приятно. Он намеревался утром отправиться на лекцию, из чего, разумеется, ничего не вышло — сегодня. Еще чего! В такую погоду сидеть в аудитории! Ладно бы шел дождь — тогда пожалуйста. Но при сложившихся обстоятельствах, при таком небе с его светлой, нежной улыбкой… к ней! к ней! Решение привело его в самое радужное настроение. Спускаясь по Сенной улице, он насвистывал энергичные ритмы застольной из «Cavalleria rusticana»[6].