Густав Морцинек - Семь удивительных историй Иоахима Рыбки Страница 5

Был он лысый, поэтому отпустил возле ушей длинные пряди редких волос и прилеплял их бриллиантином к лысине. В класс он приходил в длинной куртке табачного цвета с двумя карманами сзади. Из одного торчал кончик красного клетчатого платка, в другом он прятал табакерку с изображением светлейшего пана императора на крышке и с надписью «Viribus unitis»[5]. По его словам, это означало всего-навсего: «Давайте держаться вместе». Кроме того, он носил пеструю жилетку с красными стеклянными пуговицами. Время от времени пан рехтор доставал из кармана табакерку, стучал по крышке, набирая щепотку табаку, и чихал. Тогда мы всем классом кричали: «Zum Wohl sein[6], пан рехтор!»

Учились мы, однако, плоховато, потому что в класс то и дело забегала супруга пана учителя и громко требовала:

— Эй, старый! А ну-ка, дай мне троих сынков картошку почистить!..

Тогда пан учитель отправлял трех мальчиков на кухню чистить картошку для пани рехторши. Если у него роились пчелы, он посылал меня на крышу и приказывал внимательно глядеть на тешинскую дорогу, не едет ли в бричке пан школьный инспектор. Я лез на крышу и внимательно глядел на далекий прибескидский мир, высматривая бричку с паном инспектором, а пан учитель в проволочной маске и с дымящейся кадильницей бегал за пчелами. Ребята тем временем поднимали в классе крик и дрались пеналами.

Пан рехтор часто прерывал неслыханно интересный рассказ о каком-нибудь австрийском императоре, об Иосифе II, ходившем за плугом, о Максимилиане, который не мог слезть со стены Мартина, и тогда произошло чудо — явился ангел божий в образе патлатого тирольского горца и снес его со стены; иногда он обрывал на середине чудесную историю о турках под Веной или о принце Евгении и заводил разговор о пчелах. Это тоже было очень интересно. Он говорил о пчеле-матке, о рабочих пчелах и о трутнях. Иногда читал нам нравоучения и советовал превратиться в бережливых пчелок, которые сносят в улей нектар с цветов. Таким цветком был сам пан учитель, нектаром — его премудрости, нам же надлежало быть не праздными трутнями, а трудолюбивыми пчелками и тащить рехторовы премудрости в улей, то есть в наши пустые головы.

Все дороги мира, как мне казалось, вели не в Рим, а в школу на холме. Если кто-нибудь ломал руку или ногу, пан учитель укладывал ее в лубки, заливал гипсом и приказывал больному лежать, пока кости не срастутся. Если случалось кому-нибудь вывихнуть ногу или руку, пан учитель вправлял косточки. Наливал в ушат кипяток и погружал в него руку или ногу вопившего пациента. А когда вывихнутая рука или нога достаточно прогревалась, пан рехтор кричал: «Готовсь!» — и крепко тянул поврежденные члены. Косточка вставала на свое прежнее место, и не успевал пациент вскрикнуть, как все было в порядке.

Он морил травами глистов у детей, выводил вшей, кишевших в косах у девушек, выгонял из животов солитеры, давал слабительное, укрощал понос, смягчал мазями ревматизм, рвал зубы, вскрывал нарывы — и все это за какую-нибудь пару яиц, за кусок сала и масла, за любой пустяк. А иногда за одно только «господь боженька заплатит, пан рехторчик!..»

Он зарабатывал себе место в раю игрой на органе. По правде говоря, барабанил он на нем неважно, чему никто не удивлялся, потому что мехи были дырявые, их мыши изгрызли, органные трубы хрипели, клавиши расшатались, но, как он уверял, господу богу нравилась его игра. Если ему доводилось играть на чьей-либо свадьбе, мы особенно радовались, потому что ученье отменялось и в день свадьбы и назавтра после свадьбы. Пан учитель считался почетным свадебным гостем. Произносил цветистые речи, за столом сидел на видном месте рядом с паном войтом и приходским ксендзом; голова у него была очень крепкая, и он дул вишневку так, что глядеть было одно удовольствие. Зато на следующий день башка у него трещала, и по этой причине занятия опять отменялись.

Однако мне и в такие дни приходилось сидеть на крыше школы и внимательно смотреть на тешинскую дорогу, не едет ли в бричке пан инспектор. А ребята вели в классе жестокие баталии и орали, как окаянные грешники в аду.

Я уже говорил, что на крышу мне приходилось лезть и в тех случаях, когда роились пчелы, а пан учитель бегал за ними в пожарном шлеме с проволочной сеткой в виде забрала и с дымящейся кадильницей.

— Иоахимек, ты знаешь, что надо делать, если увидишь бричку пана инспектора! — говаривал он в подобных случаях.

— Будьте спокойны, знаю, пан рехтор! Надо позвонить в колокольчик на школьной башенке. К счастью, пан инспектор к нам не ехал. И как бы мило и ладно текла школьная жизнь, если бы не Афи, дурацкая собака пана учителя, и если бы не Евка с заячьей губой.

Как и Евка, я спал в чулане. Евка храпела, как старая кобыла. К тому же часто по ночам она уговаривала меня лечь с ней. Я отказывался, потому что от нее несло кислым потом. А однажды она сама легла ко мне в постель и стала меня тискать, щекотать, целовать и вообще вела себя очень странно, пока я не поддал ей коленкой в живот, да так крепко, что она заревела, как стельная корова, и скатилась на пол. Она сказала мне, что я больно глупый, и с тех пор оставила меня в покое.

А в другой раз ночью в чулан прокрался газда в одной рубашке, и случилось то, что должно было случиться. Газда разбудил меня и сказал:

— Ступай, сынок, на сеновал!

Ну, я ушел, зная, что с газдой шутки плохи. Все-таки я стал под дверью чулана и слушал, что там происходит. А происходили там вещи непонятные, но я сразу смекнул, что газда прядет с Евкой нити зла, как когда-то сказал патер Моесцик. Тут я подумал — плохо дело, надо помешать греху, иначе для газды и Евки ад обеспечен. И я побежал к жене газды. Разбудил ее и рассказал, что газда прядет с Евкой нити зла.

— Где? — спросила заспанная, растрепанная хозяйка.

— В чулане.

— Вот сволочь! — заорала она. Вскочила с кровати и, как была в одной сорочке, выбежала в сени, схватила метлу и кинулась в чулан. Святая Мария, что потом творилось… Шум, вопли, проклятия, крики, адский грохот, вой, сто чертей, тысячи чертей!.. Я испугался, шмыгнул на сеновал и зарылся в соломе.

Утром я решил не попадаться газде на глаза и, крадучись, побежал в школу; в школе все было спокойно до тех пор, пока кто-то из ребят не крикнул, что пчелы роятся.

— Мать честная, — запричитал в испуге пан учитель. — Иоахимек, на крышу! — И помчался ловить взбунтовавшихся пчел.

С крыши я видел, как он носится в пожарном шлеме с проволочным забралом, как коптит кадильницей, как бегает за пчелами, как они улетают от него в лес, а ребята в классе устроили дикий ералаш — рычали и дрались пеналами.

А я — ничего. Сидел на крыше, грелся на солнышке и размышлял о своем житье-бытье. Время от времени я поглядывал на тешинскую дорогу, но пана инспектора в бричке не было видно. Шел там только пожилой пан, похожий на тех агентов, которые ходят по домам и норовят всучить вам швейную машину Зингера. Пан этот остановился возле школы, задрал голову и крикнул мне:

— Ты, мальшик, что там делать на крыша?

— Смотрю, не едет ли пан инспектор! — ответил я.

— А где быть пан утшитель, почему ребенки так орут?

— Пан учитель гоняется за пчелами, они у него удрали из ульев.

— Ага!.. А ты знать, кто я есть?

— Нет, не знаю. Наверно, агент по швейным машинам Зингера?

— Ах ты, негодный! Я тебе показать агент! Я есть пан инспектор! Сейчас же мне слезать с крыша!

Ох, елки-палки! Заварил я кашу! А откуда я мог знать, что это пан инспектор, раз он не в бричке? На голове цилиндр пепельного цвета, опирается на зонтик, сюртук длинный, жилет пестрый, высокий воротничок, перевязанный черной тряпочкой, на носу очки, всклокоченная седая борода. О боже! Пан инспектор!

Значит, слез я с крыши и вошел в класс. А там уже стояла мертвая тишина, потому что пан инспектор сидел за столом и просматривал классный журнал.

— Знаете, ребенки, кто я есть? — спросил он наконец.

— Пан инспектор! — ответил я за всех.

— Пока не быть пана учителя, я вас учить! Что вы знаете из Einmaleins[7]?

— Целую кучу, пан инспектор! — снова ответил я за всех.

— Тогда вы мне сказать, сколько есть восемью семь? И снова наступила мертвая тишина, потому что никто не знал, сколько будет восемью семь. Один я знал.

— Пятьдесят шесть, пан инспектор! — снова ответил я за весь класс.

— Seht gut![8] А теперь ты мне сказать, сколько есть семью восемь?

— Этого мы еще не учили, пан инспектор.

— Ну, подумать! Восемью семь есть sechsundfünfzig, то есть пятьдесят шесть. А семью восемь — это есть сколька?

Никто не поднимал руки. Я знал, но мне больше не хотелось отвечать.

Тишина слишком затянулась. Пан инспектор качал головой. Во дворе лаяла Афи пана учителя.

— Иди ты, сынок, за эта собака! Он укусит? — обратился он ко мне.

— Не укусит! Она только на трубочиста и на жандарма кидается. А так она порядочная собака.