Аделаида Герцык - Из круга женского: Стихотворения, эссе Страница 5

«Полусафические строфы» говорят о разных формах эмоциональных сплетений, что вполне ожидаемо при (пусть половинном) обращении к Сафо. Вопрос подруги («Ты меня спросила, отчего так мало / У меня огня и тоски любовной, / Отчего мой голос звучит так ровно?») влечет интроспекцию, которая в стихах 1910–1916 годов поражает своей жизненностью и психологизмом. Эрос обусловливает зависимость и скованность, от которых с трудом удается освободиться. Итог самоанализа — тотальный приговор:

Ты меня спросила, а я не знала,Но теперь я знаю, что все — едино.Растеклась любовь, затопив равниныИ нет кристалла.

Эрос, каким бы он ни был (sacer или profanus, сакральным или профанным), у Герцык, в отличие от символистов, уже не ведет к Unio mystica, мистическому союзу. Сублимация в высшее начало невозможна через его посредство, как показывают заключительные строки процитированного стихотворения.

В четвертом стихотворении из цикла «Полусафические строфы» женское «Я», вглядываясь в любимого мужчину, говорит о метаморфозе борьбы полов. Покинутая, обманутая в любви, отступает: «Мне не страшно больше, что он изменит: /Я сижу в своей одинокой келье». С новых высот она видит неизменную гендерную роль мужчины («Как с горы отсюда весь мир объемлю, / Все люблю и все сберегаю свято») и дает себе роль новую, становясь не нитью любовной паутины, а оберегающей жизнь Паркой, прядущей и сплетающей нити вечной любви:

Мне не страшны — смена и рой событий.Я сижу, плету золотые нити        Вечной любови.

Мистическая, религиозная поэзия Герцык предвоенных лет не изменится по сути и после 1918 года, но наполнится другим ощущением времени. Историческое время ощущается теперь поэтом как последние времена:

Суд совершался Божий —Некому было понять.Гибли народы, дети.С тех пор в голове моей шум.Много лилось на светеКрови и слез, и дум.Искрится нить огневая —Это Он проложил стезю.

Ожидание иного становится ожиданием Мессии. Ожидание заставляет все остальное исчезнуть: «Не входи — я жду другого».

Но, слагая гимн незримый,День и ночь неутомимоБуду ждать я у порога,Проходи же молча мимо.

Когда-то облаченная в белое, героиня оборачивается черницей, но не заточение монастыря, а женская забота о детях становится определяющей:

Рассыпалось все на свете.Не стало ни мужа, ни брата,Остались только дети.Их больше, чем было прежде,Собой мы их заслоняли,В изношенной, тесной одеждеМилей еще, чем бывали.Им нужно, чтоб их любили,И нужно, чтоб их одели…О, если б они свершилиВсе то, что мы не сумели!

Эрос становится Caritas, а забота о детях — единственной надеждой на будущее после того, как настоящее рассыпается в прах. Смысл возникает только в гуманном деянии, в служении людям.

Герцык в стихах и в прозе перетолковывает столкновение с историческим террором 1918 года в христианский дискурс испытания.

Я заточил тебя в темнице.Не люди — Я,Дабы познала ты в гробницеКто твой Судья.

Вина за страдание возложена не на палачей — она разыскивается внутри себя:

Одно лишь мне не изменило —Предвечная вина моя.Она одна в себе сокрыла                Где я.

Личность может найти свою вину, выстроить себя заново и предстать Иовом, усомнившимся в смысле страдания и взывающим к Господу:

Только знать бы, знать наверно,Что Ты Сам Себе избрал его!

В религиозном опыте личность обретает свое самосознание:

Боже! Прекрасны люди Твоя,Когда их отвергнет матерь земля.

Сколь ни сильно лагерная лирика перенимает общий дискурс молитвенной поэзии и таким образом позиционирует себя вне времени, она все же живет конкретной исторической ситуацией и семантически переполнена историческим контекстом, большей частью, однако, подвергнутым умолчанию. В свете этой тенденции исторические привязки личного и общего опыта могут быть намечены лишь пунктиром. Так, приведенная выше жалоба Иова на фоне автобиографической прозы читается как частная забота матери о своем ребенке, хотя при этом она остается общим топосом — плачем Ниобеи.

Господи, везде кручина!Мир завален горем, бедами!У меня убили сына,С Твоего ли это ведома?

Там, где время просвечивает сквозь религиозную формулу, оно являет свой мрачный, радикально пессимистический лик:

Как ни стараласьТелом страдальным,Как ни металась…Никто не поверит,Все стали как звери,Друг другу постылы,Жадны и хилы.Люди живут,Ни сеют, ни жнут.Дни так похожи —Этот, вчерашний,Господи Боже,Страшно мне, страшно!

Исключительно позитивны в этом апокалиптическом ощущении времени только вещи, толкающие авторское «Я» на мистический путь к Господу:

Обступили меня предметыИ сдвигаются все тесней.Я вещам отдана в ученье.[…]Целомудренны вещи, ревнивоОхраняют свою мечту,И служа им, — раб терпеливыйЯ законы их свято чту.Но протянуты долгие тениОт вещей к звездам золотым.Я их вижу и в дни сомнений,Как по струнам — вожу по ним.

Вещи в своей простой чувственности и изначальной существенности дают смысл и открывают путь к Богу.

Но не только простые вещи обеспечивают смысл в последние времена, но и художественное творчество. При этом творчество понимается поэтом более не как креативный художественный акт, возвещающий о себе, но как простое свидетельство, учреждающее противовес гибнущему миру.

А кругом стоит стон.Правят тьму похорон.Окончанье времен.Погибает народ.А душа поет…

Простое свидетельство инобытия, которое основано на религиозном опыте, становится у Герцык единственной формулой искусства перед лицом надвигающейся тоталитарной системы. К этой формуле апологии бытия перед грозящей опасностью абсолютного уничтожения личности в последующие десятилетия обращаются многие, притом не только поэты. И все яснее становится, что искусство — это даже не свидетельство, но, как у Герцык, лишь место для свидетельствования, а само свидетельство говорит о другом, религиозном опыте. В своей поэзии Герцык выходит из литературы модерна навстречу тоталитарному XX столетию. В этом столкновении — завораживающая суть ее стихов.

Герман Риц, Цюрих

СТИХОТВОРЕНИЯ

ИЗ РАННЕЙ ТЕТРАДИ

«Что-то глубоко-певучее слышится…»

Что-то глубоко-певучее слышитсяВ плеске и рокоте волн,Как-то свободно и радостно дышится,Мерно качается челн.

Грезы забытые вновь просыпаются,Что-то творится с душой,Мысли тревожные все удаляются,Будто сливаясь с волной…

Издали песня рыбачья доносится,Брызги порою летят…Тихая думушка на сердце просится,Волны шумят и шумят.

КАК КО МНЕ ПРИШЛА ЖИЗНЬ

In dein Auge, о Leben,Schaute ich jungst…

Auch Ihr liebt die ErdeUnd das Irdische, aberScham ist in eurer LiebeUnd schlechtes Gewissen —Dem Monde gleicht ihr…

День вечерел, когда она пришла ко мне,Скользнула в комнату, склонилась надо мноюИ всколыхнула сон в затихнувшей душе…Она была, как египтянка, в длинном покрывале,Закрыты были все черты ее лица,И лишь загадочно-блестящие глазаС тревожащим укором на меня взирали…

«Его тихая ласка согрела меня…»

Его тихая ласка согрела меня,Взволновала душевный покой,И смущенные мысли мои залилаЗолотистой горячей волной.И, как солнце купается в зыбкой волне,Золотым рассыпаясь дождем,Так заискрилось счастье в согретой душе,Отразившись лучистым снопом…Он мне дал для встревоженных мыслей моихСтолько нежных, сверкающих слов,И затеплилось жаркое чувство во мне,Встрепенувшись на ласковый зов.Словно кто-то невидимо водит рукойПо натянутым, гибким струнам,И мелодии льются волшебной волной,Горячо призывая к словам.Затаивши дыханье, я слушаю их,Восхищенья и страха полна,И не верю, что это, волнуясь, поетМоя грустно-немая душа…Если б только умела я лучше любитьИ прижаться к нему горячо,Чтоб услышать он мог, как проснулась душа,Как воспрянуло сердце мое.

НА ПРАЗДНИКАХ