Анатолий Санжаровский - Оренбургский платок Страница 5

Михаил не выпускает мою руку, боится, вовсе зазябну я. Становится попереди меня.

Мать, свекруха-добруха, откинула засов. До предельности распахнула дверь.

В большой радости спрашивает с крыльца внапев:

– Миинька!.. А невеста-та-а игде?

– А какая?

– А тятяка сказывал, ты надвезёшь. Я и всполошись-та. А батюшки! А господи! А какая ж она, привезённая-та? Да какая ж эт у нас невеста будет? Привезёнка! Чудо в перьях! Так игде ж она?

– Мамань! Ну вы навовсе в упор не видите!

Голос у Михаила смеётся.

– Будет над родительницей шутки вертеть. Бросай свои за?игры. А потом... Чего ж студить человека? Ты куда её дел?

– В карман на согрев посадил.

– Значит, не привёз... Э-хе-хе-хе-хе... А я что ждала, так ждала... Все глазоньки проглядела-та...

– Чище смотрите! – Михаил сшагнул в сторону. – Вот, мамань, моя Нюронька!

Всхожу я на крыльцо, будто чужеземица. Не смею всего, глаз не подыму.

Мать:

– А батюшки!.. А миленька!.. А родну?шка!.. А ты ж вся дрожишь... А ты ж, чай, наскрозь вся прозамёрзла?!

Не знаю, что и сказать.

Обнялись, расцеловались... Заплакали...

Ведут в дом.

Куда ни пошлю я глаз – на лавку, на печку, на полати, – отовсюду грейко светят солнышками светлые ребячьи рожицы.

– А ты, роднушка, – наставляет на ум свекровь, – не гляди на них. У нас в дому двенадцать носов и всяк чихает.

Да-а, стало, врал Михаил.

Плёл, один одним у отца-матери. Одиный! Вот, мол, трое нас. А вышло, не хватает до чёртовой дюжины одной дуры несолёной. Так вот объявилась. Всеполный теперь комплект!

Дали мне валенки. Велели забираться на печку.

Обняла я трубу. Реву:

– Оха, мамынька ты моя родная! Оха да жёлтинска! Да куда ж меня завезли-та? Да куда ж да попалась-та я?..

– Нюронька, ну чего ты, ей-бо, расслезилась? – шепчет в ухо Михаил. – Не надо бы, а?.. Ну чё ж теперь, пра, делать? Не ворочаться же... Всенадобно, Нюронька, со всей дорогой душой к нашему к обчеству приклоняться... Ну... Надь ладниться... Слышь, сродничи, соседи валом валят. Полна коробонька нажалась народу. Привёз Блинов невесту со стороны, глаза горят на молоду поглядеть...

10

Сама испекла пирожок,

сама и кушай.

Попервости я не соглашалась идти под Михаилову фамилию.

Серчал он.

– Тогда и не жона как будешь... Жона должна таскать мужнину фамилию.

Время пообломало мою гордыню. Навприконец отступила я на попятный дворок.

Пошли мы в загс. Записались.

Выдали нам регистрированную бумажку.

По дороге назад я спросила, когда венчаться пойдём.

А Михаил со смешком и отколи штуку:

– Иди венчайся одиначкой. А я товарищ комсомол! Я венчаться не буду.

Прямо оглоушил. Как обухом старой корове меж тупых рогов. Стала я посередь дороги и шагу не могу ни взад, ни вперёд подать. Будто вкопало по колени. Не то что мизинцем пни, дунь – паду.

А он, лихобес, руки за голову, и ну бить дробца. И ну этаким чертоплясом вкруг меня кружить с приговорками:

– Эх, тюхтюхтю!Голова в дяхтю,Рукиноги в кисялюСвою милку весялю!..

Эха, яблочкоСбоку верчено.С комсомольцем живуИ не венчана!..

Я плясала, топала,Искала себе сокола.Думала, он далеко,Оказалось – около!

Сгрёб с себя кепку, приложил к груди в поклоне – это я, соколок-найдёныш! – и в полной отчайке хлоп кепкой плашмя оземь.

И дале за своё:

– У милёнка у мовоПоговорочка на о.Он на о, и я на о,Ноне стала я ево!

– Как только... получил на меня документ... – бормочу. – Час... Единый час не сшёл... как накинул в загсе хомуток... А уже натура-дура в открытку из тебя полезла! Даль-то чего ждать?

Бросил он скакать, повинно вальнулся передо мной на колени. Обнял меня и не пропел, проговорил тихо приговорку:

– Ты, колечко моё,Кольцо золотое!Ты, сердечко моё,Кровью залитое!..

Помолчал и потом так говорит:

– Нюронька, небесна звёздынька, ты думаешь, что я, дурак из картошки, увесь возмечтал тебя обидети? Неее... И в думке не держал. Жить будем ладно. Вдвох. Безо венца. Третий, знамо, лишний.

– Чем же тебе венец не угодил?

– В том и фасоля, всем угодил. Мне сам Боженька подал тебя как гостинчик в окошенько, и я проть венчаться? Хочу! Да не стану... Да пойди я в церкву – до гроба завоспитывает товаришок комсомол. Задолбют вороняки. Никаторого житья не дадут! По знакомцам заключение держу. Опаа... В комсомолийкрематорий внагляк загребли, как трактором, сразу всю улицу... Молодняк, знамо... Без спросу записали. Без согласки. А теперь и крутисьоглядывайся. Без спросу и до ветру не сбегай. Искривление политицкой линии! Вота чё выработают из нашего культпохода у церкву. Навалются всей чингисхановской ордищей и в бараний рог нас сомнут. Тебе это надь? Лично мне не надь. Того я и не хочу ни тебе, ни себе говнивых приключеньев на весь остатний кусок житухи...

Я согласилась с Михаиловыми словами.

Вот весь век и живу не венчана.

Через много лет, на исповеди, сказала про это. Батюшка и успокой:

– Ничего. Господь простит.

А я и платьишко к венцу нарядное справила. Так и разу не надела, ненадёванное лежало.

Дочке потом к свадьбе подарила.

Было оно дочке впору.

В Крюковке я скоро обвертелась, освоилась.

Одни по-за глаза выхваляли: Минька хорошу жону со стороны отхватил! Кой-кто поперёк тому слову на дыбошки ставал. Мол, а чего больно хорошего-та в ней? Тот же назём издаля привезён!

11

Прежде смерти не умирают.

На свадьбе мне и Михаилу налили по полной стограммовой рюмке магазинной водки. Дали по куску ржаного хлеба. Шибко посыпали солью, в снег прям белые.

Примета вроде там такая. Выпьют всё молодые и не поморщатся, съедят все это – любят крепко друг дружку, в ладу будут жить.

Минька-то молодчуга. Шадымчик[11] под случай как ломит! Что вода, что водка – без разницы вприпадку молотит.

А я полстаканчика приняла. С горем пополам на двоих осилила. Разочек куснула хлебушка. И нетути меня больше.

Тут встают свёкор со свекрухой.

Свёкор и говорит свекрухе:

– Аниковна, давай выпьем. Миньку женим! Первончик наш! Соколич!

Слышу, ой, плохо мне...

По-за спиной шепоток зашелестел:

– Какая-то вся она из себя гордянка. Впряме дышать нечем!

– Ересливая брезгуша...

– А матушки-та мои, морщится. А матушки-та мои, и хлеб-та не скушала-то наша городска...

– Э-э-э-э... Не будут жить...Не будут, одно слово...

Мне и вовсе худо. Молоком отхаживали. Нашатырём виски тёрли, нюхать давали...

Очнулась...

Тут-то моя доброта-свекровь и ну задавать звону свадьбе.

– Зачем тако мучить человека?! Это у нас тако принято. А у них тако не принято. Она не можа... Ну на кой лядо принужатьта? А не дай Бог, помрё, чё будем делать-та?..

А не померла Аннушка.

Ой да ну!..

12

Дело толком красно.

Они там, в Крюковке, сеяли коноплю, лён, пряли и ткали холсты. А я знай ажурные вяжи свои паутиночки.

Сижу у окна со спицами.

Печливый[12] дедушка – звали его дедька Аника, был уже под годами – крадкома, уважительно так спрашивает:

– Нюронька, а чего эт ты вяжешь-та?

– Платок.

– А што ж за така за кисейка-та?

– Довяжу, посмотрите.

– Да как жа ты вяжешь-та без гляденья?

– Привыкшая... Пальцами слышу, где рисунок, где наружная петля. У меня пальцы – глаза.

– А господи, твоя воля!

– Да-а... У всех у жёлтинских, кто при платке обретается, чутьё в руках кощее. Вот возьму что в одну руку, возьму в другую – разницу в пять граммушек скажу.

– А господи, твоя воля!

– Бывалко, принесёшь кладовщику выработанный платок. Не глядит. Тронет – иль враз примет, иль садись выбирай волос. Пальцами зорче рентгена видит!

– А господи, твоя воля! Пошшупал, сказал красну цену рукодельству... Чудно?...

Связала я первый платок – вся Крюковка перебывала в дому.

– А батюшки! А узорчики-та каки приятныя!..

– То как садики. А то как какими кругляшками...

– А во поглянь! А во!.. Больша-а Нюра плетея!

– Да как жа эт можна-та исделать красоту таку?!

Свекруха-добруха, гордая такая за меня, входит в генеральское пояснение:

– А матушки, а Нюронька-та моя не печатает-та, не рисует-та. Вы-вя-зы-ва-ет!

Связала я три платка да и пустилась с самим свёкром Иван Васильчем на преименитую Нижегородскую ярмарку.

Только вынула из сумки один платок, подкатывается поперёк себя толще бабища. Ведёрная голова нашлёпнута на плечи. Шеи будто и не бывало. Позабыл Господь выдать. Какая-то вся короткая, обрубистая. Ростом не вышла, вся в ширь ушла.

На первый же скорый глаз что-то не глянулась мне эта кобзе?лка.

Ну, взяла она мой платок за углы. Пальцы жирные, сытые. И жалко мне стало. Я корпом корпела... Ночей не спала, все жилочки из себя тянула. И кто ж снял мои труды? Невжель э т о й носить? Ой, не надо. Моя воля, выдернула б назад...