Арнольд Беннетт - Повесть о старых женщинах Страница 50

Ему было четыре с половиной года. В этом смуглом, как отец, красивом, как тетка, высоком для своего возраста мальчике не было ни одной черты, напоминающей мать, лишь иногда «проступало что-то общее». От причудливых нечленораздельных звуков, а потом — нескольких односложных слов, выражающих конкретные предметы и определенные желания, он перешел к удивительному, тонкому владению самым трудным из германских языков и мог сказать решительно все. Он умел быстро ходить и бегать, обладал многими точными представлениями о Боге и не сомневался в особом расположении к нему младшего божества по имени Иисус.

Итак, настоящий прием был изобретением его матери и осуществлен по ее проекту. Отец сначала отнесся к нему насмешливо, но потом сказал, что если уж устраивать прием, то как следует, и приложил к этому делу все свои организационные способности. Сирил на первых порах принял этот проект к сведению без особого интереса, но по мере приближения назначенного дня и усиления подготовки он начал относиться к нему благосклонно, а потом и восторженно. Отец взял его с собой в кондитерскую Дэниела, и ребенок подошел к решению столь сложной задачи весьма серьезно, взвешивая все «за» и «против».

Прием, естественно, был назначен на вторую половину четверга. Было лето, то есть сезон светлых и легких туалетов. И восемь детей, сидевших вокруг большого стола тети Гарриет, сверкали, как солнце. Даже специально приготовленные Констанцией салфетки не смогли спрятать под собой роскошь и изобилие белых кружев и шитья. В последующей жизни детей из благородных семейств Пяти Городов уже больше никогда не одевали так богато, как в возрасте четырех-пяти лет. Многие недели труда, тысячи кубических футов газа, бессонные ночи, наносящие ущерб зрению и здоровью вообще, тратились на создание одного платьица, которое могло за десять секунд быть испорчено каплей варенья. Так было принято в давние времена, и так продолжается сегодня. Гостям Сирила было от четырех до шести лет, в большинстве своем, они были старше хозяина, что вызывало досаду, ибо умаляло его значение; но у ребенка до четырех лет представление о пристойном поведении и даже о простых правилах приличия слишком неустойчиво для благородного общества. В дальней части стола сидели родители, главным образом, дамы. Они тоже надели свои лучшие наряды, потому что им предстояло встретиться друг с другом. Констанция облачилась в новое платье из малинового шелка. Сняв траур по матери, она навсегда рассталась с черным цветом, который, из-за своих обязанностей в лавке, вынуждена была носить постоянно, начиная с шестнадцати лет, и перестала носить лишь за несколько месяцев до рождения Сирила; в лавку она теперь заходила редко и ненадолго, лишь с целью проверки. Она все еще была тучной, виновник же метаморфозы в ее фигуре сидел во главе стола. Сэмюел держался поближе к ней, он оставался здесь единственным мужчиной до тех пор, пока, к их удивлению, не появился мистер Кричлоу — оказывается, среди гостей находилась его внучатая племянница. На Сэмюеле был если не самый лучший, то, во всяком случае, не будничный костюм. На нем была рубашка, украшенная спереди рюшами и маленьким черным галстуком, а смуглое лицо, окаймленное темной бородкой, выражало беспокойство и смущение. Он не привык занимать гостей, да и Констанция тоже, но искренняя доброжелательность и сдержанность избавляли ее от застенчивости. «Для помощи» здесь присутствовала также мисс Инсал в своем черном рабочем платье. И наконец, тут была Эми, с годами постепенно приобретавшая характер верного вассала, хотя ей исполнилось всего двадцать три. Эта уродливая, нескладная честная девушка с соответствующими ее натуре представлениями об удовольствии вставала рано и ложилась поздно, чтобы ухитриться вырвать часок для прогулки с мастером Сирилом; верхом блаженства для нее было получить разрешение уложить мастера Сирила в кроватку.

Все мамы непрерывно просовывали руки меж пышно одетых детей, сидящих рядком у загроможденного стола, чтобы переложить ложечки из чашек в блюдца, сменить тарелки, передать пирожное, положить варенье, шепнуть слова утешения, дать объяснение или мудрый совет. Мистер Кричлоу, теперь совершенно седой, но сохранивший стройность, заметил, что здесь «много кудахчут», и фыркнул. Хотя окно было приоткрыто, в комнате чувствовался естественный человеческий запах, обычно исходящий от маленьких детей. И почти каждая мать, прижавшись носом к облаченному в кружева тельцу, чтобы шепнуть ребенку какие-то слова, вдыхала этот приятный аромат с сладострастным волнением.

Сирил, относясь весьма серьезно к удовлетворению своего аппетита, находился в расположении духа, близком к блаженству. Гордый и сияющий, он совмещал в себе учтивость с некоторой долей снисходительности. Его блестящие глаза, его манера выскребывать до капли варенье ложечкой как бы говорили: «На этом празднике я король. Этот прием устроен только в мою честь. Я знаю это. Мы все знаем это. Но я буду делать вид, что мы равны — вы и я». Он беседовал о своих книжках с картинками с сидевшей справа от него юной дамой по имени Дженни, четырех лет от роду, бледной, хорошенькой, пожалуй, даже красавицей, и к тому же внучатой племянницей мистера Кричлоу. Мальчик, вне сомнения, отличался привлекательностью и умел напускать на себя изысканно аристократический вид. Все вместе дети представляли собой очаровательное зрелище. Сирил и Дженни, такие ласковые и нежные, выглядели совсем младенцами на стопках подложенных подушек и книг, с болтающимися высоко над полом ножками в белых носочках и черных туфлях, и вместе с тем казались такими взрослыми и скрытными! На самом деле они лишь олицетворяли собой суть всех сидевших за столом людей. Взрослые купались в лучах очарования и таинственности детства, его беспомощной хрупкости, нежных форм, робкого изящества, бесстыдных инстинктов и пробуждающихся душ. Констанция и Сэмюел были очень довольны, осыпали маленьких гостей похвалами, но про себя полагали, что Сирил, безусловно, hors concours[14]. В тот момент они оба искренне считали, что Сирил в каком-то тончайшем смысле, который они ощущали, но не могли определить, стоит выше всех остальных детей.

Одна из навязчивых родственниц маленького гостя принялась раздавать некий торт с коричневыми боками, верхом из шоколадной глазури и желтой сердцевиной с малиновой начинкой. Не то чтобы это был особенно великолепный торт, на какой ребенок из благородной семьи обратил бы сугубое внимание, а просто — обычный хороший торт! Кто мог предположить, что по мнению Сирила это был всем тортам торт? Он настоял, чтобы отец купил его в лавке кузена Дэниела, и, возможно, Сэмюелу следовало бы догадаться, что для Сирила этот торт явился тем лучом света, за которым пылкая душа последует через пустыню. Сэмюел, однако, не был наблюдателен, и ему не хватало воображения. Констанция же знала только, что Сирил один или два раза заговаривал об этом торте. А теперь, по воле судьбы, сей торт снискал всеобщее расположение, причем его популярности способствовала взбалмошная навязчивая родственница, которая, не подозревая, какое пламя она разжигает, превозносила его достоинства с глуповатой восторженной улыбкой. Один мальчик взял два куска — по одному в каждую руку, но, поскольку он оказался родственником распределительницы торта, она запротестовала и заявила, что потрясена его поступком. В тот же миг Констанция и Сэмюел подскочили к ней и с ангельской улыбкой заверили ее, что милый малыш проявил безупречную воспитанность, взяв два куска торта. Эта суматоха привлекла внимание Сирила к исчезновению вышеупомянутого торта тортов. У него на лице спокойная гордость мгновенно сменилась ужасной тревогой… Он вытаращил глаза, а его крохотный ротик уродливо искривился и разбух, как у чудовища из ночного кошмара. Это был уже не человек, а тигр-тортоед, который упустил добычу. Никто не обратил на него внимания. Навязчивая дура убедила Дженни взять последний, совсем тоненький, кусок торта.

И тут все одновременно повернулись к Сирилу, потому что он издал вопль. Это не был крик отчаявшегося создания, которое видит, как у его ног разбивается вдребезги прекрасная, радужная мечта; это был крик сильной, властной, разъяренной души. Он, всхлипывая, бросился к Дженни и ухватился за ее кусок торта. Непривычная к такого рода поведению со стороны хозяина дома, и, кроме того, ощущая себя будущей красавицей типа «не тронь меня», Дженни стала на защиту своей порции. В конце концов не она же взяла два куска. Сирил ударил ее в глаз, а потом стал судорожно запихивать торт в свой огромный рот. Он не смог ни проглотить его, ни даже разжевать, потому что горло сжалось и пересохло. Кусок торчал у него в зубах, орошаемый крупными слезами. Большей кутерьмы представить себе невозможно! Дженни громко рыдала, один или двое детей присоединились к ней из сочувствия, а остальные продолжали спокойно есть, нисколько не тронутые ужасом, который объял их родителей.