Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль Страница 50

— Постой, что это у тебя? Дай я посмотрю.

Он спрятал ожерелье в кулаке и ухитрился незаметно надеть его, делая вид, будто желает убедиться, что к шее ее ничего не пристало. Но она весело отбивалась.

— Перестань! Я же знаю, тебе только померещилось… Но что ты делаешь, зачем меня щекочешь?

Обняв Клотильду, он подвел ее к большому зеркалу, и она увидела себя всю с ног до головы. Тонкая цепочка на ее шее казалась золотой нитью, только семь жемчужин сияли, словно молочной белизны звезды, рожденные ее шелковистой кожей. Она была прелестна в своем детском восторге. Залившись счастливым смехом, она ворковала, как горлица, которая охорашивается.

— О, учитель, учитель! Какой ты добрый! Ты думаешь только обо мне! Какое счастье ты мне даришь!

И радость в ее глазах, радость женщины и любовницы, восхищенной тем, что она прекрасна, что ее боготворят, — вознаградила его с лихвой за совершенное безумие.

Сияя, она запрокинула голову и подставила ему губы. Он наклонился к ней, и они слились в поцелуе.

— Ты довольна?

— О да, учитель, довольна, довольна! Этот жемчуг такой нежный, чистый!.. И так мне идет!

Еще минуту она любовалась собой в зеркале, простодушно гордясь чудесной белизной своей кожи под перламутровыми каплями жемчужин. Затем, услыхав в гостиной шаги служанки, Клотильда захотела показаться ей и выбежала из спальни, как была, в одной нижней юбке, с обнаженной грудью.

— Мартина! Мартина! Посмотри только, что подарил мне учитель! Ну разве я не хороша?

Но суровое выражение лица старой девы, внезапно принявшего землистый цвет, отравило всю радость Клотильды. Быть может, она поняла, какую ревнивую боль ее сверкающая юность причиняла этому несчастному созданию, утратившему остатки женственности за годы немого, смиренного служения обожаемому хозяину. Правда, замешательство продолжалось лишь долю секунды, не осознанное одной, едва подозреваемое другою; и Клотильда поймала только осуждающий взгляд, который бережливая Мартина бросила на дорогой подарок.

Клотильде стало не по себе.

— Ох, правда, учителю пришлось взять деньги из секретера, — пробормотала она. — Жемчуг, наверное, стоит очень дорого…

Паскаль, тоже смущенный, стал оправдываться, он пространно рассказал о посещении торговки, о представившейся ему удачной сделке: как было не купить!

— За сколько? — спросила не на шутку встревоженная девушка.

— За триста франков.

И тогда Мартина, еще не сказавшая ни слова, грозная в своем молчании, не удержалась и воскликнула:

— Боже мой! На эти деньги можно прожить полтора месяца, а в доме нет ни куска хлеба.

Крупные слезы брызнули из глаз Клотильды. Она сорвала бы ожерелье, если бы ей не помешал Паскаль. В отчаянии она потребовала тотчас вернуть драгоценность, невнятно залепетала:

— Это верно, Мартина права… Учитель сошел с ума, да и я тоже, как я могла хоть минуту оставить у себя ожерелье, раз мы оказались в таком тяжелом положении. Оно будет жечь мне шею. Умоляю тебя, разреши мне его вернуть…

Паскаль наотрез отказался, хотя он и приходила отчаяние вместе с ними, признавал свою вину, каялся, что неисправим, твердил, что надо отнять у него все деньги. Выбежав из комнаты, он принес оставшиеся сто франков и заставил Мартину взять их.

— Говорю вам, что я не хочу иметь ни гроша! Я опять все истрачу… Возьмите деньги, Мартина, из нас троих вы самая благоразумная. Я убежден, вы обойдетесь этими деньгами, пока не наладятся наши дела… А ты, дорогая, не возвращай ожерелья, не делай мне больно. Поцелуй меня и иди одеваться.

Больше о злополучном происшествии не упоминали. Клотильда не сняла ожерелья, но скрыла его на шее под воротничком. И в том, что она носила эту изящную, красивую вещицу, которую никто не видел и лишь она одна ощущала на теле, была ее заветная тайна. Иногда, когда они оставались вдвоем, она улыбалась Паскалю и, не говоря ни слова, торопливо вытаскивала жемчуг из-за корсажа и показывала ему, затем так же быстро, испытывая восхитительное волнение, прятала его на своей теплой прелестной груди. Ожерелье было безумством обоих, и она напоминала об этом Паскалю с застенчивой благодарностью, сияя счастьем. С тех пор она больше не снимала его.

Для них настали трудные и все же приятные дни. Мартина составила точный список продуктов, имеющихся дома. Положение оказалось весьма плачевным. Рассчитывать можно было только на запасы картофеля. В довершение несчастья оливковое масло в глиняном кувшине подходило к концу, и последняя бочка вина была на исходе. В Сулейяде не было ни виноградников, ни оливковых рощ, только в огороде росли овощи да кое-какие фрукты: еще не созревшие груши и виноград, которому предстояло стать их единственным лакомством. А ведь приходилось ежедневно покупать хлеб и мясо. Вот почему служанка сразу же ограничила Паскаля и Клотильду — урезала все порции и упразднила сладкие блюда, кремы, пирожные. Она снова обрела прежнюю властность, обращалась с обоими, как с детьми, не советовалась с ними, не считалась с их вкусами. Мартина сама устанавливала меню, сама, лучше чем они, знала, что им нужно, впрочем, она относилась к ним по-матерински, окружала бесконечными заботами и, совершая настоящие чудеса, — ухитрялась на жалкие гроши создавать известное благополучие, хотя и выговаривала им иногда, но для их же пользы, как выговаривают детям, которые привередничают за столом. Казалось, это странное материнство, эта последняя жертва, эта видимость покоя, которым она окружала их любовь, доставляет ей известное удовлетворение, избавляя от владевшего ею глухого отчаяния. С тех пор как Мартина опекала их, она опять стала похожа на монахиню, давшую обет целомудрия: бледное лицо, бесстрастные водянистые глаза. Когда же, после неизменного картофеля и маленькой котлетки за четыре су, еле заметной среди овощей, ей удавалось, не выходя из бюджета, подать им на третье блинчики, она ликовала и весело смеялась вместе с ними.

Паскаль и Клотильда хвалили все, что она готовила, но это не мешало им шутить, как только Мартина отлучалась из столовой. Они начали снова, как в былые дни, подсмеиваться над ее скупостью, уверяли, что она отсчитывает горошинки перца, по стольку-то зернышек на каждое блюдо, и все это ради экономии. Если же в картофеле почти не было масла, а котлетки оказывались так малы, что их можно было сразу проглотить, Паскаль и Клотильда обменивались быстрым взглядом и ждали, когда Мартина выйдет, чтобы похохотать, уткнувшись в салфетку. Они забавлялись всем, смеялись над наступившей нищетой.

В конце месяца Паскаль вспомнил о жалованье Мартины. Обычно она сама брала свои сорок франков из денег, находившихся в ее распоряжении.

— Бедняжка, — сказал он ей как-то вечером, — откуда же вы возьмете жалованье, раз у нас нет денег?

Минуту она стояла расстроенная, вперив глаза в землю.

— Что поделать, сударь, придется мне, видно, обождать.

Но Паскаль чувствовал, что служанка чего-то не договаривает, очевидно, ей пришла в голову мысль, как уладить дело, но она не решается ее высказать. Он постарался ободрить ее.

— Если только вы согласитесь, сударь, — я была бы не прочь, чтобы вы подписали мне бумагу.

— Какую бумагу?

— Бумагу, на которой вы каждый месяц будете отмечать, что должны мне сорок франков.

Паскаль тотчас приготовил расписку, к полному удовольствию Мартины: она тщательно сложила ее, словно настоящий банковый билет. И сразу успокоилась. Для доктора и его подруги эта бумажка стала поводом для новых шуток. Откуда эта всесильная власть денег над некоторыми душами? Старая дева смиренно прислуживала им, а доктора обожала до такой степени, что готова была отдать за него жизнь, и вместе с тем она потребовала у него какую-то нелепую расписку, ничего не стоящую бумажку взамен жалованья, которое он не мог уплатить!

Впрочем, до сих пор Паскаль и Клотильда без труда сохраняли ясность духа в беде, — они просто ее не ощущали. Они жили вдали от всего мирского, в обетованной земле своей страсти. За столом они не замечали, что едят, и вполне могли подумать, будто им подают роскошные яства на серебряных блюдах. До сознания Паскаля и Клотильды не доходило, что бедность их все растет, что голодная служанка питается крохами с их стола; они ходили по пустому дому, как по дворцовым палатам, обтянутым шелком, полным сокровищ. Без сомнения, это была самая счастливая пора их любви. Спальня заменяла им целый мир, спальня, обитая старым ситцем цвета утренней зари, где они вкушали безмятежное счастье в объятьях друг у друга, полагая, что этому блаженству не будет конца. Рабочий кабинет тоже хранил милые их сердцу воспоминания, и они сидели в нем часами, убаюканные радостным сознанием, что долго прожили здесь вместе. А за стенами дома, во всех уголках Сулейяды, — царственное лето воздвигало свой голубой, сверкающий золотом чертог. Они прогуливались утром по благоухающим дорожкам сосновой рощи, в полдень — под темной сенью платанов, освежаемой журчащим ручейком, а вечером — на прохладной террасе или на еще теплом току, омытом сумеречным светом, голубоватым светом первых звезд, и наслаждались своей нищенской жизнью, лелея единственную честолюбивую мечту всегда жить вдвоем вдали от всего и от всех. С тех пор как они принадлежали друг другу, они владели землей, всеми ее сокровищами, счастьем, властью.